Благодарение. Предел - [20]

— Ну? Чего же? Звони, Светаев. А то я сам пойду в комендатуру.

— Не форси, паря. Звонить погожу… Придумаю ситуацию, а ты, Истяга, пока кувыркайся, как чибис, через три кочки, кувырь-кувырь-кувырь! Но знай: ей не нужен. Есть у нее выездной, всеми статьями взял. Стало быть, и я не нужен ей. Ха! Два хромых мерина зачем ей? Заглянуть в глубину, так ее судьба в Максимке Булыгине. Ты, Клава, торопись мичманшей заделаться. Антон, выпьешь?

— Давай, Светаев. Мне надо забыться, провалиться…

— Звонить я не буду. А если Серафима попросит меня, я что же, я забуду твою пулю. Она ведь за тебя отдаст всю себя. И даже родню в придачу. Есть у нее такая придачка. Помнишь, когда мы с тобой форсили перед Симкой, одна пацанка все глядела на нас, глазенки робеют и вроде зовут: приневоль, дяденька. Намекни Серафиме… Иначе могут пришить тебя. Нет, не сейчас, а потом, когда ты радоваться начнешь на свою жизнь.

Клава Бобовникова усмехалась, с любопытством глядя на этих трех мужиков, ожидая, что вот-вот заявится четвертый — Булыгин, и тогда она не отпустит его.

XVI

Истягин был уверен, что случайная встреча в сквере со Светаевым совсем не случайна. Не думая, они подчинились тяжелому зазыву на встречу — и вот столкнулись на этой тропке.

— Хочу бабки подбивать с тобой, Светаев, да все еще не решаюсь, — сказал Истягин, как будто бы признаваясь в грехе, и, хоть голос его глохнул угрожающе, настроение было печальное.

— Давай, давай. Надоела мне твоя боязнь. Благородная боязнь, поганая боязнь.

Истягин склонился набок, подпер висок ладонью, карие глаза глянули на Светаева.

— Боюсь тебя? — почти мальчишечье изумление смутило Светаева. — Ты опасен лишь для самого себя, Степан. Да и то раз в году.

— А я думал, боишься меня, — Светаев, трезвея, перешел на приятельский тон, — или благородство — штаны через голову надевать. Ну, смельчак, что за бабки? Надо обладать злой памятью, чтобы носить обиду до сих пор. Ты же давно кобенишься, аж пена на губах, — разумным, нагловатым тоном говорил Светаев. Светло-желтые глаза его улыбались приветливо. — А уж если говорить начистоту, ты, браток, маху дал давно. Вчера сошел с эсминца, почему не к ней сразу? Развесил уши, слушал вон ее, Клавушку.

— Вреда нет, что слушал меня.

— Не в том вред. Мы втроем — я, Сима, твой кумир Макс — ели шашлык, запивали вином, а Истягин кружил поблизости… Удивляюсь, как он не подстрелил нас. Ну зачем тебе понадобилось собирать о ней сведения, а не сразу же заявиться к ней? Это очень обидело, оскорбило ее. Ранило сильно. Вторая твоя ошибка: не поверил мне давеча за ужином. А что я тебе говорил? Ну что? Вспомни! Не помнишь. Ничего хорошего в людях ты, Истягин, не помнишь, потому что не веришь людям, дико подозрителен. Когда ты явился не как муж-рыцарь законный, а как шпион, я тебе говорил: любит, ценит тебя. Ты не поверил. Оскорбил ее. Отдавал мне. Ну, прямо в подвешенном состоянии оказалась она. А в подвешенном-то чего только не наговорит баба! И вроде сама меня соблазняла, и вроде наперекор всем любит не тебя, героя до некоторой степени, а какого-то тыловика Степку Светаева. Во всем виноват твой геройский вид и твое недоверие к ней. Сознайся, ты же ее подозревал в связях не только со мной?

— Почему ты не женился на ней? Все бы было просто.

— Здравствуй, я твой дядя! Да как же я могу разбивать вашу семейную жизнь? Да если бы я любил ее, ну, прямо-таки безумно, не мог бы разваливать семью… Нет, мог бы, если бы на твоем месте был другой. Ты же понравился мне давно с первого взгляда, а почему — не знаю. И она рассказывала о тебе с такой любовью, и я проникся глубоким уважением к тебе. Не скрою, я чувствовал себя ничтожеством в сравнении с тобой. Временами она язвила над тобой, с подковыркой говорила, но опять же любовно. Как же я мог жениться на ней, если она всю бы жизнь вспоминала тебя? Да и в матриархате я не жилец. Ведь она рождена для главенства. Не сердись, Антон Коныч. Все нуждаются в дружеской руке, а такие добряки, как ты, — тем более. Не был я тебе помехой. А ты о каких-то бабках.

— Теперь уж ни к чему подбивать бабки. Ничего не воскресишь, ее загубишь…

— Что с тобой, Антон Коныч? Смотри не дай дуба.

Истягин большим пальцем давил во впадинах под глазами слезы. Достал пистолет из внутреннего кармана, положил на стол.

— Возьми, Степан Светаев. Мне не нужен. И вытолкните меня за ворота, пока я не передумал. Уж очень на меня дурно действует, когда играют в благородство. Потому что и сам я падок на такую подлость. Запомни, Светаев, тут дело не просто в человеке, а в женщине, стало быть, во много раз человеке. Счастье твое в том, что голова у тебя удивительно прекрасной формы.

Бобовникова сама пошла проводить его. Во тьме за калиткой голос Булыгина:

— Это я. — И Истягин нащупал забинтованные руки. — Проводит тебя добрая душа Ляля.

XVII

Близко к полуночи Серафима зашла в квартиру — глянуть, что с ее бывшим мужем. Но Истягина не было там. Из жерла «голландки» выдуло черные хлопья горелой бумаги. На полу валялась скомканная бумажонка — тот самый ордер на жилье, который Серафима великодушно вручила Истягину, а он, смяв его, швырнул наотмашку.