Блабериды - [97]

— Так, этот? — кивнул он на меня.

Женщина пожала плечами.

Они заговорили на своём языке, состоящем из взглядов, кивков, мимических движений, полужестов и полуслов.

— Связывайтесь, связывайтесь, — потребовал Тарутин. — Так, а этого сейчас в санблок и переодеть.

Конвоиры поверил меня влево от дороги к двухэтажной постройке, вытянутой вдоль забора. Окна правого крыла были замазаны белой краской, что придавало зданию отвратительный госпитальный вид.

Чуть дальше был навес и мойка для грузовых машин. Рядом с мойкой стоял знакомый микроавтобус. Скрипки и его спутников не было.

Мы зашли в здание с влажным запахом городской баней. Небольшой холл с пустым столом был увешан плакатами, среди которых в глаза бросился старый потрёпанный лист с надписью «Подручные средства защиты кожи». На нём изображались люди в самодельных костюмах химзащиты. Двое были одеты в противогазы и форму наподобие военной. Ещё один напоминал взрослого, который изображает на детской вечеринке приведение: он был в пальто, больших ботинках и с головой, тщательно замотанной шарфом. Четвёртый, в высоких сапогах и бушлате, походил на прячущегося в лесах рецидивиста. Он демонстрировал способы пропитки одежды подручными средствами с помощью олифы и мыльной стружки.

В конце коридора мы свернули направо в большую комната с закрашенным окном и жёлто-коричневой плиткой на стенах. Дальше виднелась душевая, где торчали из стены три огромных зонтика.

— Раздевайся полностью, — потребовал кривоносый.

Холодная вода била сильно, пропалывая кожу грядками. Прямоугольный брусок мыла почти не мылился.

Конвоир стоял в проеме.

— Что ты как маленький? Возьми в руку и намыль как следует. Волосы. Волосы тщательно. Рот прополощи. Ну возьми ты его и мыль, — он стиснул кулак, показывая, как держать мыло. В его руку вошло бы два таких куска.

— Стеснятся тут не надо, — ворчал он.

Долго, холодно и унизительно.

Когда я вернулся в предбанник, меня уже колотило. Одежды не было. Я стоял на кафеле и чего-то ждал. Скоро приоткрылась дверь, подуло по ногам, и заглянул кудрявый напарник.

— Ну нету там такой, — сказал он.

— Неси что есть, — огрызнулся старший.

Мне выдали грязно-зеленые и очень теплые брюки, вроде галифе, короткую камуфляжную куртку с узкими рукавами и затоптанные кроссовки, от которых пахнуло цементом и чужими ногами.

Конвоир шёл впереди. Я старался идти след в след. Кроссовки всё время слетали.

На КПП меня снова посадили на диван. Охранники переговаривались вполголоса. Время тянулось медленно. Скоро вошёл треугольный начальник смены, сел напротив меня на стул и сказал:

— Паспортные данные свои помнишь? Телефон есть?

— Да.

— Запиши, — сказал он через плечо женщине. Я продиктовал.

Он сунул мне какой-то листок. Я молча подписал.

— Да… — протянул он. — Организовал ты проблем и нам, и себе.

Женщина вышла на улицу. Мы остались вдвоём.

От долгого сидения я провалился в диван, и галифе натянулись так, что походили на шорты. Руки мои стали фиолетовыми. Я глядел вниз. В зубах дощатого пола застряли обрывки бумаги.

— Ну, рассказывай, как тебя сюда занесло.

— Я уже говорил. Меня привезли на микроавтобусе. Я бы сам не полез.

— Так не просто же так, наверное, привезли. Ты говори, говори.

Я честно рассказал начальнику о работе журналистом, поездке к Анне Коростелевой, своём интересе к Филино и тамошним проблемам.

— Потом ездил вокруг Филино и наткнулся на ваш забор, ну интересно стало, что там. Подумал, может быть, это как-то связано с Филино. Стал интересоваться. Но сюда я не залезал, повторяю.

Начальник слушал внимательно. Время от времени его взгляд шарил по мне и упирался то в лицо, то в руки, то на сбитые кроссовки — так ножом проверяют готовность вареной картошки.

— Журналисты, народ безголовый, — проворчал он. — Никак мы с Филино не связаны. Только людей накручиваете. Режимный объект это. В вашей журналисткой школе не объясняют, про что можно писать, а про что нельзя?

— Откуда я знал, что он режимный?

— Ну-ну. Ты из меня идиота-то не делай, Максим Леонидович. Всё ты прекрасно знал. А не знал — дурак совсем значит. Глупость, понимаешь, это не оправдание. Это отягчающее обстоятельство. На статью ты себе заработал, — он хлопнул рукой по бумаге.

— Я сюда не проникал, — мрачно повторил я. — Меня в автобус запихали, привезли и высадили. Что мне было делать? Я пошёл обратно, тут ваши. Мог бы уйти незаметно — ушёл бы.

— Отсюда незаметно не уйдёшь. Тут камеры везде. Ты у нас в тысяче ракурсов запечатлён. Так что к суду будешь в полной боеготовности, со всеми уликами и доказательствами.

— Если это всё так секретно… Вы с капитана своего спросите. Я не напрашивался.

— С этого капитана спрашивать, знаешь, себе дороже, — ответил начальник, гладя свой треугольный подбородок. — А ты, наверное, настырный очень. Поди запросы его начальству отправлял, грозил ему, а? Ну вот он и решил дать тебе зелёный свет. А зелёный свет — это худшая форма несвободы.

Я опешил. «Зелёный свет — худшая форма несвободы». Это слова моего отца.

— Почему вы так сказали?

— А ты не согласен? Теперь про комбинат не заикайся нигде. Надоели, честное слово. Знаешь, сколько вас таких тут бродит? То за колючку полезут, то в ворота стучат. У нас же был тут случай, вот… — он порылся в документах и протянул мне несколько листов. — Какой-то недоумок тоже залез на территорию.