Блабериды - [87]

Часа полтора мы ходили с орнитологом по городу и разглядывали голубей, самцов с радужном зобом и скромных самок, а ещё одноногих, облезлых, белоклювых. Лексикон мой пополнился новыми словами, вроде листериоз и криптоспоридиоз. Я также узнал много баек о почтовых голубях и ещё больше — о хищных птицах семейства ястребиных, которые были специализацией москвича. Советы его сводились к одному: не трогать мёртвых птиц.

В редакцию я вернулся лишь к четырём, зато с моральным правом отложить статьи про Тиминский аквапарк и орнитлогов.

* * *

Поздно вечером в опустевшей редакции, не считая начальства, остались я и Виктор Петрович Самохин. Когда-то он был главным редактором двух значимых городских газет, а теперь досиживал свой век у нас, поражая эрудицией молодых стажёрок. Он писал быстро и обо всём: огуречная рассада или перипетии мировой политики интересовали его в равной степени. Абсолютная всеядность Самохина позволяла ему усидеть на многих стульях: он заполнял анекдотами последнюю страницу газеты, писал авторские колонки под псевдонимом Кеша Троицкий и редактировал гороскопы, которые присылал в редакцию какой-то звездочёт.

Судя по громки и редким ударам по клавишам, Виктор Петрович поймал волну. Я сидел тихо, чуть пригнувшись за монитором, чтобы не привлекать внимание Самохина, потому что за день его цепкий разум переполнялся удивительными фактами, которыми хотелось с кем-нибудь поделиться.

У меня по-прежнему был творческий ступор. Творческий ступор — это просто страх. Страх написать то, что не имеешь в виду. Страх остаться непонятным. Страх неудачи.

Работа в таком состоянии: всё равно что попытки утолить жажду сахарным сиропом.

Я шёл на кухню и наливал себе кофе, и вдруг, спонтанно и ясно, ко мне приходила первая фраза статьи. Она звучала поставленным дикторским голосом спокойно и убедительно. Слова, как тяжелые буи, ложились на поверхность, и плавно оседали, окутываясь смыслом.

Я бормотал эти слова про себя скороговоркой, мчался к компьютеру, быстро бил по клавишам.

Но что-то уходило. Слова ложились на лист без связок, как набросанные камни. Я менял их местами, добавлял, убирал. Я помнил слова, но не помнил смысла, который так хорошо понимал там, у кофе-машины. Я возвращался к ней и наливал половину кружки, уже третью по счету.

Просто трусость и ничего больше. Я лишен свободы самовыражения, потому что свобода уменьшается с ростом количества зрителей, а у меня их — целый зал. Я, как автор, неотделим от своего читателям, а это — одна из форм продажности. Я думаю не о том, что хочу написать. Я думаю лишь о том, как это воспримут Мостовые, Скрипки и Ветлугины.

В офис зашла Алиса. Я увидел её краем глаза и почувствовал приятный озноб, который бывает, когда встречаешь недавно снившегося тебе человека. Вместе с Алисой в ньюсрум зашёл её двойник — тот, что был сшит из тонких тканей недавнего сна.

Я не выдал себя. Я печатал и стирал бессмысленные строки. Двойник не имел отношения к реальной Алисе, которая пришла сейчас к Алику и с ним, наверное, и уедет.

Я одернул себя. Какая ерунда. Какая чушь. Мне вообще без разницы, с кем она уедет. Зачем я об этом думаю?

Алиса направилась к прозрачному кабинету, откуда доносились приглушенные голоса: Алик что-то доказывал Грише. Гришу почти не было слышно, и его присутствие выдавали только паузы в гуле, который создавал Алик. На верхних нотах стекла аквариума слегка дрожали.

Алиса приоткрыла дверь, и голос Алика зазвенел отчетливо:

— Ну, подожди, значит. Ты видишь, я занят.

Она прикрыла дверь и пошла вдоль пустых редакционных столов. Я услышал её голос совсем рядом.

— Здравствуйте, Максим.

Я подскочил, неловко протягивая ей руку. Ладонь ее была гладкой и тонкой.

— Как продвигается ваша статья о Филино? Вы не доделали ещё?

— В процессе как раз, — сказал я. — А вы…

— Можно на «ты».

— Да. Так ты оттуда разве?

— У меня там жили двое родственников, дядя и двоюродная сестра. Дядя уже умер. Его звали Пётр Халтурин. Дочь сейчас в Питере, вышла замуж. Я очень давно была в Филино почти всё лето. По-моему, в 1997 году. Там очень напряженная обстановка была. Тогда об этом не говорили. Вы, наверное, сами знаете. Я просто рада, что кто-то занимается этим.

Я растерялся:

— По правде сказать, статьи может не получиться. А что именно ты имеешь в виду под напряженной обстановкой?

— Не знаю. Мы тогда были маленькие. С нами не обсуждали. Просто разговоры шли. Люди боялись чего-то. Об этом не говорили. Это, знаешь, чувствовалось. Нам запрещали пить воду из реки. Очень много слухов было. Что на кладбище могилы в полночь дышат, — она звонко рассмеялась, прикрыв рот ладонью. — Ну, правда, очень жутко было.

Алиса рассказала, как тогда, летом 1997 года, в деревне вдруг появился серый уазик «буханка», который ездил от дома к дому. В нем были водитель и фельдшер; последний срезал у жителей волосы и упаковывал в прозрачные пакетики, клея ярлычки с именем и точным адресом проживания. У Алисы тогда волосы были до плеч, и фельдшер срезал небольшую щепотку длиной сантиметра три. Тётка Алисы, носившая локон, наотрез отказалась распускать волосы; её уговаривали полчаса и всё же убедили отдать буквально три волоса с виска. Смысл процедуры никто не объяснял. Фельдшер сказал лишь, что приказ касается всей области.