Битва вечной ночи - [46]

- за свою красоту. А теперь меня презирают за то, что я рождена человеком. Ах, но нельзя забывать - предрассудки всего лишь щит, за которым таится любовь к самому себе.

— Если тебе не нравится наш язык, — предложила Тахгил, — научи нас своему.

Но она уже говорила в пустоту.

Над полыхающим всеми красками рассвета Пустынным кряжем кружил дикий лебедь.

Девушки позавтракали припасами, захваченными из Апплтон-Торна, — ржаными сухарями и сушеными водорослями. Потом они проспали почти весь день, по очереди сторожа подступы к их укрытию со стороны кряжа, откуда только к ним и могла подобраться нежить.

Когда они встали, небо на западе блистало переливами красок, как будто там смешивали разноцветный растопленный воск, и длинные завитки алых полос тонули в жидком золоте. После сна на жестких камнях у девушек все болело и ныло, не успевшие отдохнуть как следует тела молили об отдыхе. Чтобы заставить кровь веселее бежать по жилам, все трое отхлебнули по глотку натрах дейрге.

— Переходим на ночной образ жизни, — пошутила Кейтри.

Луна только начинала идти на убыль — сейчас она походила на огромный серебряный гриб, накренившийся на сторону. При свете сего небесного светильника три смертные вновь пустились в дорогу. Этой ночью они не видели никого, кроме вылетевших на охоту сов да прочих лорральных существ, что предпочитают темноту свету дня, однако у всех трех то и дело волосы вставали дыбом от ощущения, будто за спиной, совсем рядом, шагают незримые существа. Однако ничего не произошло, и, когда утро развернулось во всей красе, путницы снова легли спать. День принес легкий дождичек, но Тахгил, Вивиана и Кейтри забились под выступ скалы, завернулись в рыбачьи плащи и ничуть не промокли.

Под вечер налетел шанг, и Лаллиллир окутался сияющим маревом, точно пылающий дворец, — столь роскошным, неземным и зловещим, что путницы невольно остановились, как зачарованные глядя на представшее их глазам зрелище. Прищурившись, они вглядывались в дымку, где скалы становились прозрачным хрусталем, черные, как агат, листья папоротника вдруг усеивались яркими звездочками, вода текла по привычному руслу потоком расплавленного серебра, бледно-золотистая трава на глазах меняла цвет, а заросли камыша переливались золотом, серебром и красочным стеклом. С кустов терновника свешивались дивные светильники, а небеса расцветали огненными цветами.

Постепенно все это великолепие укатилось на запад, и подруги наконец смогли продолжить путь. Над головой то и дело проносились летучие мыши или какие-то ночные птицы. Девушки едва успевали пригибаться, уворачиваясь от столкновений. Жуя на ходу красные водоросли, Вивиана вслух предавалась ностальгическим воспоминаниям о пиршествах при дворе.

Лебединая дева летела сквозь густо усеянную звездами ночь, холодную, как серебро. Теперь она честно давала советы:

— Берите ближе к быстрице. Теперь торопитесь — вон вылетели вопиющие воздушные духи, держитесь дна долинки. Бойтесь болот и одиноких омутов — обиталища сладкоголосых сиренок, сосущих красную кровь.

Что слушательницы переводили как: «Поверните к реке. В небе летит какая-то странная птица. Держитесь подальше от болот там уйма комаров».

Постепенно подруги спустились ниже, туда, где начиналась полоса высоких деревьев, под которыми можно было прятаться. Шагая между стволами, путницы вдруг услышали сперва слабое, но все усиливающееся бормотание где-то впереди, невнятный шум резких и неприятных уху голосов. Девушки поспешили свернуть и обойти подозрительное место стороной, но скоро шум начался снова. Они снова сменили курс и опять напрасно — теперь крики зазвучали чуть ли не у них под ногами, и через пару шагов путницы вышли на маленький рыночек.

— Сьофры, — прошептала Вивиана.

— Нет! — решительно ответила Тахгил, хотя сцена выглядела и впрямь потрясающе знакомой.

Это и впрямь был рынок, но рынок передвижной, а продавцы отличались от сьофров из горных лесов столь же сильно, сколь ятаган отличается от складного ножа.

Равно как и товары. На первый взгляд казалось, будто на прилавках разложены всевозможные сладости и продукты даже вкуснее и разнообразнее, чем у обычных сьофров, где за пирожные выдавали засахаренные желуди и слизняков. Наводняли эту ярмарку странные маленькие человечки — иные с кошачьими мордочками, иные с длинными, похожими на ершик для мытья посуды хвостами, другие согнутые чуть ли не вдвое или горбатые, как улитки, или пучеглазые, как рыбы или насекомые. За спиной у кое-кого из них свешивались маленькие нелепые крылья, похожие на крылья летучей мыши. Другие сами напоминали с виду мышей или гигантских поджарых и хищных крыс. Третьи скакали по-лягушачьи. Голоса их напоминали птичий щебет, то резкий, как крики попугаев, то нежный, как воркование горлиц. Забавные человечки трещали, точно скворцы, щелкали и ухали, будто совы-сипухи, мурлыкали, словно кошки. Крылатые и хвостатые, горбатые и мохнатые, зубастые и шипастые, эти лесные гоблины — потому что встретились девушкам именно они — наперебой показывали плетеные корзины, деревянные тарелки и золотые блюда.

А на блюдах и тарелках блестели дивные, потрясающие неземным совершенством плоды. Лаковые, как будто облитые сахарным сиропом, они поражали глаз всеми цветами осени, великолепием самых богатых сокровищ. Мягкостью бархата манили усталых путниц эти невиданные плоды, скользящей гладью шелка и парчи, свежим дыханием горного ветерка. На тонких стебельках еще подрагивали зеленые, не увядшие листья. Все, абсолютно все, от мясистых лепестков околоцветника до сахарной поверхности слома на ножке, было безупречно, будто молодое вино. Алые, как гранат, вишни, прозрачный виноград, яблоки, похожие на пронизанные золотыми и янтарными прожилками рубины, аметистовые россыпи голубики, мерцающая красными огоньками земляника, желтые топазы спелых груш, светлые изумруды крыжовника, на веточках которого еще не обтрепались мельчайшие иголочки, дыни, гранаты, сливы, плоды фиг, напоминающие светящиеся капли нефрита, — все это изобилие так и просилось в рот, суля неслыханные наслаждения.