Битва - [3]

В помещениях усадьбы разошедшиеся вояки от нечего делать изрезали палашами фамильные портреты, теперь вместо живописных полотен в рамах висели обрывки жалких ленточек. На площадке перед мраморной лестницей какой-то артиллерист, облаченный в дамское бальное платье, писклявым женским голосом объяснил Лежону, как найти их начальника. Представление сопровождалось хохотом его ряженых сотоварищей по грабежу: один напялил на голову напудренный парик, постоянно сползавший ему на нос; другой натянул муаровый редингот красновато-бурого цвета, разошедшийся по шву у него на спине; третий заталкивал в кивер посеребренные ложки и стаканчики, извлеченные из разбитого буфета. С гримасой отвращения на лице Лежон поднялся на второй этаж, где находились апартаменты маршала. Под подошвами его сапог жалобно хрустели осколки вдребезги разбитой фарфоровой посуды. В салоне, выходившем на балкон с витыми колоннами, болтали, разбирая трофеи, офицеры, их денщики и одетые в штатское чиновники интендантской службы. Отобранные подсвечники и вазы слуги укладывали в ящики с сеном. Тут же какой-то гусарский полковник позволял себе вольности с дочерью хозяина соседней фермы, мобилизованной вместе со своими сестрами для обслуживания эскадрона. Взобравшись на столик с выгнутыми ножками, сделанный из розового дерева, камердинер в белых перчатках пытался снять люстру. Лежон похлопал его по голени и приказал доложить о своем прибытии.

— Это не входит в мои обязанности, — ответил лакей, увлеченный своим делом.

Тогда полковник резким ударом сапога опрокинул столик, и лакей, вопя и дрыгая ногами, повис на люстре, что несказанно развеселило всю компанию и принесло Лежону заслуженные аплодисменты. Находившийся в салоне генерал наконец-то заметил штабную форму новоприбывшего и предложил ему немецкого вина в чашке — другой посуды не было. В этот момент большая двустворчатая дверь распахнулась настежь, и в салон вошел Массена, одетый в атласный халат и мягкие домашние туфли без задников и каблуков.

— Нельзя ли потише, банда бездельников! — рявкнул он, но, несмотря на его громкий командный голос, гомон в салоне не утих, а стал лишь чуть тише.

Одноглазый, с орлиным носом на одутловатом лице и черной, коротко стриженой густой шевелюрой, маршал обвел взглядом присутствующих и, заметив Лежона, единственного достойного человека в шумной толпе, скомандовал:

— Следуйте за мной, полковник.

Маршал повернулся чуть сутуловатой спиной и шагнул в свои апартаменты, за ним тотчас последовал посланец императора. В коридоре Массена вдруг остановился перед массивными настольными часами из золота и позолоченного серебра, выполненными в виде пухлых ангелочков, бивших в гонг.

— Что вы об этом думаете?

— О ситуации, ваше сиятельство?

— Да нет же, дурень, об этих часах!

— На первый взгляд вещь красивая, — ответил Лежон.

— Жюльен!

Лакей в ливрее гранатового цвета возник, словно ниоткуда.

— Жюльен, — сказал Массена, — мы это забираем.

Он указал на часы, лакей бережно поднял их и, пыхтя, — весили ангелочки немало, — понес упаковывать. Массена прошел в угловую комнату и опустился на край кровати с бархатным балдахином.

— Ну-с, молодой человек, какие будут приказы? — спросил он.

— Императору нужен плавучий мост через Дунай в шести километрах юго-восточнее Вены.

Массена сохранял невозмутимость, какой бы ни была поставленная перед ним задача. В пятьдесят один год он прошел огонь, воду и медные трубы. Он прослыл вором и злопамятным типом, но императору снова понадобилось его воинское искусство. Обычно маршал презрительно относился к тем, кого называли «дурачками Бертье» или «сойками», потому что он, сын торговца оливковым маслом из Ниццы и бывший контрабандист, не родился маршалом или герцогом, как все эти ничтожества из банкиров и аристократии, всякие там маркизы и прочие хлыщи, таскавшие в своих лядунках[13] пудру, помаду и другие туалетные принадлежности, все эти Флао, Пуртале, Кольберы, Нуайе, Монтескью, Жирардены, Перигоры... Однако Лежона к их числу маршал не причислял: он был единственным буржуа в этой банде, хотя наравне со всеми учился кланяться и отдавать честь у Гарделя, балетмейстера парижской Оперы. Кроме того, его талант живописца получил высокую оценку самого императора.

— Вы определили место для переправы? — спросил Массена.

— Да, ваше сиятельство.

— И что вы скажете? Какова ширина?

— Около восьми сотен метров.

— То есть восемьдесят лодок под настил моста...

— Я нашел речушку, ваше сиятельство, где мы сможем их спрятать.

— А балки? Понадобится тысяч девять, не меньше... Хорошо хоть в этой ужасной стране есть леса для их заготовки.

— И еще около четырех тысяч брусьев плюс, как минимум, девять тысяч метров прочного троса.

— Да, и якоря.

— Или рыбацкие ящики, ваше сиятельство. Мы заполним их ядрами.

— Давайте экономить ядра, полковник.

— Я постараюсь.

— Тогда за дело, да поживее! Реквизируйте все, что плавает!

Лежон собрался уходить, но Массена задержал его:

— Лежон, вы шныряете повсюду, все знаете... Скажите мне...

— Ваше сиятельство?

— Ходят слухи, будто генуэзцы вложили в венские банки сто миллионов. Это правда?