Битва на Калке. Пока летит стрела - [123]

Махнула рукой, ушла в дом, чтобы быть у хозяйки на подхвате. Мало ли чего потребуется?..

Так прошёл весь день — в слезах, смехе, беспричинной радости и внезапных приступах грусти. Аринушка старалась мужу не попадаться на глаза, переживала. Только носилась по дому как угорелая: от печи к сундукам, от сундуков — к деткам, оттирать их запачканные мордочки, кормить, поить и снова к печи и сундукам. Иван же решил затопить баню, попариться как следует, чтобы уставшее за последние дни тело получило отдых. Ну и надеялся, что Арина перестанет дичиться и придёт в баньку — мужу спину потереть. Заодно и сама попарится, а уж Иван ей поможет.

В городе весь день было беспокойно. Иван то и дело выбегал на улицу — поглядеть, что там шумит, куда это телеги едут, что соседи говорят по поводу близкой войны. Ходил и к Днепру — полюбоваться сотнями крутоносых ладей и широких, низко сидящих насадов для перевозки пешего воинства. По Днепру как раз приплыли ладьи из Галича, и Иван видел воеводу, руководившего разгрузкой и высадкой людей на берег. Его растерянность, возникшая после ссоры с женой, опять сменилась чуть ли не торжественной приподнятостью, и, разговаривая на улице с соседями, Иван удивлялся: отчего это он не находит в этих людях созвучности своему настроению? В ополчение записались, подобно Ивану, многие, но сильной радости по этому поводу не выказывал почти никто. А один, Иван не знал, как его зовут, хотя и встречал часто, так тот вообще сказал, когда в последний раз собрались:

   — Эх, мужики, чует моё сердце — не кончится это добром. Какие бы они, монголы, не были, а всё же не зря полмиром владеют. Как бы головы не потерять!

Иван ожидал, что этому человеку возразят. Но ему возражать не стали, потоптались, повздыхали, покряхтели — и разошлись.

Впрочем, Иван не стал печалиться по этому поводу. Дело шло к вечеру, и все мысли его были заняты грядущим примирением с Ариной, которую, кстати, он почти забыл за последнее время. Сил на неё не оставалось после работы да и ночевать иной раз приходилось прямо в кузне.

Вернувшись домой, Иван взял чистое исподнее, так, чтобы Арина видела, покашлял со значением, помотался по дому, хватаясь то за одно, то за другое — и направился в баню.

Там уже было хорошо протоплено, угар весь ушёл, каменка багрово светилась в темноте, пахло распаренным берёзовым веником — ещё прошлогодний был веник, новых Иван ещё не собрался насушить — до Троицы святой было далеко, и стояла у бочки с холодной водой крынка с мятным квасом, чтобы плеснуть на раскалённые камни, когда дышать станет тяжело. Иван всё приготовил, как для самого привередливого гостя. Он ещё раз оглядел тёмное горячее пространство и вышел на двор, чтобы надышаться напоследок вечернею прохладой.

Всё его хозяйство, за исключением кузницы, было на виду. Вот банька, ладная, одна из лучших в их конце. Иван строил её так, чтобы мытье каждый раз превращалось в праздник, чтобы было просторно и удобно. Вот скотница, где стоят кони, рядом — стайка для свиней, курятник. Вот дом — поглядеть приятно, а в доме жена молодая, любимая и двое близнецов, даст Бог — и ещё родит Аринушка. И так всё в жизни Ивана хорошо! Такая жизнь началась, каждый день ощущаешь себя человеком значительным. Ну не славно ли?

И нужно всё это покидать, уходить из дома надолго, туда, где, может быть, смерть твоя уже ждёт тебя, бродит по дикой степи, глядит вдаль, нюхает воздух. Почему нельзя без войны? Человек с человеком всегда ведь договориться могут — вот пусть бы князья и договаривались с этим Чингис-ханом, в крайнем случае — откупились бы от него, что ли.

Иван помотал головой, отгоняя несуразные мысли. Чего это вдруг — чуть не разнюнился, подобно своим малым деткам? Вот оно, имущество: вроде бы и нажил не так давно, а не отпускает. Был бы нищим — побежал бы в войско с охотой, в надежде на добычу. А как же русская честь, о которой столько пришлось передумать?

«Давай-ка в баню иди, — решил Иван. — Там из тебя дурные мысли повытекут». Коротко вздохнув, он отворил низенькую, обитую войлоком дверцу и нырнул в жаркую духовитую темноту.

Он успел хорошо пропариться, поласкать веником усталое тело, глаза привыкли понемногу к темноте, чуть рассеиваемой горящим фитильком, что плавал в плошке с деревянным маслом, когда дверца вдруг скрипнула и впустила внутрь Арину. Жена, войдя, как-то виновато встала на порожке, то ли мужа стесняясь, то ли что.

   — Пришла, Аринушка? — неожиданно для себя мягко спросил заждавшийся Иван. — Ну иди сюда скорее, тут уж не жарко, не бойся.

Аринушка смущённо улыбнулась и принялась раздеваться. Скинула верхнее платье, потянула рубашку через голову. Прикрываясь обеими руками, прошла к Ивану, в уголок, села на лавку. И как-то сразу перестала смущаться, словно близкое присутствие Ивана, нагого, как и она сама, освобождало её от врождённого чувства стыдливости. Огладила своё, вмиг покрывшееся испариной, тело, подняла руки, закручивая косу вокруг головы, чтобы не мешала, повернулась к Ивану всем телом, давая ему всю себя увидеть и полюбоваться собой.

Он и вправду не мог оторвать глаз, словно увидел её впервые. Вот уж не думал, что родную жену можно видеть по-разному, хотя она одна и та же. Эта Арина была не та, что хихикала и ойкала в банном полумраке, когда Иван, распалённый её наготой, нетерпеливо нашаривал её скользкое тело. Она была сейчас словно равна ему во всём и сама звала Ивана к себе: вот я, возьми меня скорее! Сладкий запах её дневного пота, белые полные плечи в веснушках, набухшие соски с коричневой родинкой возле левого, две ровные складочки на пухлом животе — всё это разом вспыхнуло перед Иваном, охватило его всего. Он, всхлипнув, обхватил Арину обеими руками и стал её целовать, и незнакомым доселе порывом отвечали ему её губы, новыми, полными страсти движениями, отзывалось тело. Напряжённая плоть Ивана вдруг начала властно требовать своего. Он осторожно положил жену на пол, где было прохладнее. Она будто ждала этого, сразу же нетерпеливо потащила мужа на себя, приняла — и сразу сладко застонала, затрепетала, прижимаясь к Ивану, будто хотела выпить его до дна. Он и сам, кажется, рычал по-звериному, втираясь в неё, изливаясь огненным семенем, их крики сошлись в один, взлетели высоко и, наконец, опали.