Бирюзовые серьги богини - [44]

Помолчали.

— Куда ты дел ребенка?

— Я увез его, далеко…

— Далеко… А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула… — Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. — А? Куда ты дел его?

— Это была девочка, Тансылу. Она умерла сразу после того, как родилась. Я увез ее далеко и похоронил. Ее нет. Ты должна забыть о ней. У тебя будут еще дети, наши дети, Тансылу…

Она отпрянула.

— Нет! Никто и никогда больше не будет пинать меня изнутри! — она подползла к Аязгулу. — А ты обещал никогда не прикасаться ко мне, помнишь?

Надежда Аязгула на счастье рухнула вместе с последними словами Тансылу. Но он попытался еще раз:

— Я помню. Но мое сердце плачет по тебе. Я хочу тебя, Тансылу, я хочу, чтобы мы были счастливы, чтобы ложились спать вместе под одной кошмой, чтобы ласкали друг друга, чтобы наше дыхание сливалось в одно…

— Хватит!

Тансылу встала. Шкура слетела с ее плеч. Длинная рубаха из тончайшего шелка опустилась до полу, но через нее были видны все изгибы тела женщины — желанной для мужчины женщины… Аязгул отвел взгляд. Тоже встал. В просторной юрте они стояли рядом, но как далеки были их сердца друг от друга.

— Отдыхай, Тансылу. Тебе надо беречь силы. Я не буду беспокоить тебя, и больше мы не будем обманывать ни себя, ни людей. Я поставлю свой шатер. Если тебе будет что-то нужно, позови меня.

Аязгул ушел. Тансылу села. Почувствовав слабость, легла. Закрыла глаза и уснула. Ей приснилась девочка в белой рубашке. Девочка бегала в траве и собирала цветы — большие, красные, много красных цветов…

Волчата крепли с каждым днем. Их движения стали увереннее, глазки любопытнее, шерстка жестче. Волчица начала приносить им мясо. Не сразу, но, следуя инстинкту и примеру матери, они вкусили кровавую плоть и почувствовали себя хищниками. Игры волчат все больше походили на борьбу, а щенячий визг перерос в рык, хоть пока и слабый. Только голый детеныш по-прежнему лежал в норе, оживляясь лишь тогда, когда рядом появлялась мать. Он сосал молоко, оставляя каждую грудь волчицы пустой и все чаще требуя еще. Ребенок вырос так, что занимал почти всю нору, но так и лежал на спине, только поворачивая голову на шум и плача, когда хотел есть.

В один из теплых весенних дней, когда волчата резвились в траве, волчица, бросив им убитого зайца, вползла в нору. Детеныш оживился, задергал ручками и ножками, загулькал, как птица. Но вместо того, чтобы, как обычно, лечь рядом с ним, мать подхватила его за ножку и вытащила на свет. Малыш так громко кричал, не обращая никакого внимания на сочную заячью лапку, отобранную для него у волчат, что раздосадованная волчица улеглась рядом с ним. Терпеливо ожидая, когда он насытится, она вылизывала его тельце. Почувствовав запах свежей крови — более тонкий и сладкий, чем у зайца, — она потянулась к ножке малыша. На припухшей покрасневшей плоти остался отпечаток ее зубов. Из ранки текла красная струйка. Волчица насторожилась, лизнула, еще и еще. Негромко зарычала. Звериный инстинкт шептал ей: «Пища, вкусная, рядом», а томление в животе от распирающего чувства материнства толкало на защиту. Волчата тоже почуяли кровь и, уже покончив с зайцем, осторожно ступая и вздыбив шерсть на загривке, потянулись на манящий запах. Мать оскалилась и зарычала громче. Они отпрянули, но продолжали ходить кругами.

Ребенок тем временем наелся, отпустил сосок и рассматривал клок шерсти, который между делом выдернул из брюха волчицы. Она встала, толкнула увальня носом, побуждая его подняться на конечности. Не удержавшись, он откатился от норы, остановившись на боку у бугорка, поросшего травой, засмеялся, перевернулся на живот, приподнял голову. Его ручки и ножки еще были слабы, поэтому встать на них он не мог, но держать головку сил хватало.

Вокруг отрывался необычный мир красок: среди зеленых стебельков трав голубели маленькие цветочные головки, собранные в пушистые корзинки, ярко-красная букашка с черными пятнышками на спинке перебирала лапками по веточке… В лицо дунул ветерок. Малыш зажмурился, потом часто заморгал и вдруг, распахнув глаза, с любопытством первооткрывателя уставился на голубые цветы, качающиеся перед самым носом. Ребенок потянулся к ним ручонкой, ухватил, сорвал и засунул в рот. Но его шейка, не привычная держать тяжелую голову, устала, мышцы расслабились, и малыш, уткнувшись лбом в траву, заплакал. Волчица засуетилась, лизнула его в макушку, толкнула, попыталась ухватить за загривок, чтобы оттащить в нору, но ребенок еще сильнее заплакал, став от напряжения красным. От бессилия мать завыла, призывая на помощь стаю.

Но ее вой и плач ребенка прежде услышали люди: два старика — женщина и мужчина. Они бродили у подножия гор, собирая травы, как, совсем близко, за поваленной стихией арчой раздался сначала плач ребенка, а потом волчий вой.

Старик снял лук со спины, достал стрелу и, пригнувшись, ступая мягко и осторожно, обошел заросший травой земляной ком с торчащими корнями. Увидев голого ребенка и нависшего над ним волка, он поднял лук, но испугался, что попадет в дитя и опустил руки, достав кинжал.