Бирюзовые серьги богини - [3]

Но Маринка не обиделась, напротив, она склонилась над столом, стараясь заглянуть поглубже в глаза подруги.

— И обнимаюсь, и целуюсь! Ты хоть раз целовалась? Это же просто приятно! — Маринка медленно облизнула губы, томно прикрывая глаза.

— Вот что, дорогая моя, вижу, о Маргиане тебе говорить уже надоело.

— Сим, ну ее, эту Маргиану! — маска скуки сменила томность на лице девушки. — Ты бы глаза раскрыла, вокруг себя посмотрела. Сашка с тебя глаз не сводит, но подойти боится, словно у тебя за спиной охрана стоит с обнаженными саблями.

— Охрана?.. — Сима озадачилась.

— Ну, это я так, для образности, что ж ты такая прямолинейная, как столб! — Маринка встала, мельком взглянула на свои часики. — Я пойду. Ладно? А ты подумай. Сегодня ребята с четвертого курса заходили, симпатичные. Вот ты на них даже внимания не обратила!

— Зато ты обратила!

— А что? Я всех разглядела, и познакомилась. Жить надо веселее, подружка! И… у меня свидание через час, успею забежать домой, стряхнуть с себя пыль истории! Я побежала, ладно?

— Ну, ну…

Маринка выпорхнула в коридор, сунула ноги в шлепки и, чмокнув подругу в щечку, ушла, гремя каблуками на весь подъезд.

Сима вернулась к себе. К вечеру стало прохладнее, солнце, заливающее комнату с утра, после обеда уползало за дом, и мягкий свет лился из окна, не ослепляя и не жаря, как днем. Сима улеглась на кровать, та скрипнула и затихла. Расслабившись, девушка вытянулась во весь рост, запрокинула руки за голову. Слова Маринки о Сашке, о поцелуях будоражили воображение, но мысли сами собой вернулись к ночному сну, и перед глазами снова колыхалась степь и мчались кони, но теперь Сима отчетливо слышала девичий смех.

Порой странные видения — яркие и осязаемые — закрывали от Симы реальный мир. Она погружалась в картинки, проносившиеся в ее сознании, становясь частью странных, непонятных эпизодов чужой жизни — жизни, которая преследовала ее с самого детства. Сима видела степь, далекие горы, табуны коней, она видела детей, взрослеющих с ней вместе. Только она оставалась здесь, в своей комнате, в своем городе, а они там — в степи, в своих хижинах, окруженных необъятным простором. И Симу манила та жизнь. Ей хотелось остаться там и дышать пахнущим полынью воздухом, скакать на лошади без седла, стрелять из лука…

— Кош, кош! — камча[1] в детской руке взлетела ввысь и со свистом упала на круп коня, обжигая его кожу.

Тоненькая девочка с летящими по ветру косами оглянулась назад, крепко сжав одной рукой богатую гриву скакуна, и с криком «кош, кош» снова застучала голыми пятками по его бокам, принуждая ускоряться все сильнее и сильнее.

Всадник, следовавший за ними по пятам, не отставал, но и догнать отчаянную девчонку не мог. Легкость, с какой она скакала, не давалась ему. То ли седло сковывало коня, то ли он сам берег его, но расстояние между скакунами не уменьшалось.

Добравшись до кургана[2], девочка склонилась к шее коня и, обхватив ее руками, зашептала: «Стой, стой, Черногривый, мы победили». Конь, перешел с галопа на рысь и, сделав еще несколько шагов, остановился, фыркая и косясь на хозяйку огромным глазом.

Она, легко спрыгнув, погладила его.

— Не обижайся, больше не буду!

Конь фыркнул еще раз и отбежал. Девочка рассмеялась, засунула камчу за пояс и полезла на курган. На самой макушке ветер ударил в грудь, в лицо, но девочка расставила ноги пошире, сощурила глаза и, задрав подбородок, выпрямилась, вытянулась, как стрела, словно соревнуясь с хозяином степи и демонстрируя ему свою волю.

— Тансылу, — бархатный голос раздался рядом.

Тансылу порывисто оглянулась.

— А! Прискакал, Рожденный Звездной Ночью! — она по слогам проговорила имя парня — Аязгул, и звонко рассмеялась. — Неужели ты думал, что Ночь может остановить Зарю?! — Озорные искорки в глазах девочки превратились в бушующее пламя. От улыбки не осталось и следа. — Теперь ты мой слуга, и будешь исполнять все мои приказания!

Плотно сжатые губы, глаза-щелки, косы змеями за прямой спиной — все показывало в этом хрупком создании хозяйку, повелительницу.

— Слушаюсь, Прекрасная Как Утренняя Заря! — парень почтительно склонил голову.

Ветер пролетел между ними, словно прочертил невидимую линию.

— Идем вниз, за курганом тихо, я хочу послушать степь!

Тансылу, сдержав прыть, чинно спустилась. Аязгул, проводив ее взглядом, пошел следом.

Еще совсем девочка, едва переступившая порог детства, она вызывала в сердце юноши трепетную нежность. Внешне она совсем не походила на женщину, прелести которой могли возбудить желание мужчины: мальчишеская фигура, едва проступающие под рубахой округлости девичьей груди, тонкие щиколотки крепких ног, выглядывающие из под широких штанин.

— Тансылу, почему ты не носишь сапожки? Твои ступни огрубеют…

— Фи, как они могут огрубеть, когда я ими ступаю по траве или глажу шелковые бока моего Черногривого?

— Но сейчас ты идешь по земле, и вот, смотри, какие колючки, вдруг проткнут твою ногу!

Аязгул подхватил девушку на руки, поднял высоко, так, что пояс, стягивающий ее рубаху, оказался перед его носом. Тансылу рассмеялась, забыв о серьезности госпожи, роль которой ей очень понравилась. Аязгул глаз не мог отвести от ровных белых зубов, окаймленных алыми полосками пухлых губок.