Бироновщина - [3]

— Это-то я знаю; но бываютъ и исключенія, — свысока замѣтила ему Юліана; послѣ чего отнеслась къ Лилли: — я войду сперва одна, чтобы доложить о тебѣ принцессѣ.

Лилли осталась въ пріемной, вдвоемъ съ камерпажемъ. Тотъ, не желая, видно, стѣснять дѣвочку, а можетъ быть и самъ ея стѣсняясь, удалился въ глубину комнаты; доставъ изъ карманчика камзола крошечный напилочекъ, онъ занялся художественной отдѣлкой своихъ ногтей. Лилли же въ своемъ душевномъ смятеньи отошла къ окну, выходившему на Неву. Хотя глаза ея и видѣли протекавшую внизу величественную рѣку съ кораблями, барками, лодками и плотами, но мысли ея летѣли вслѣдъ за гоффрейлиной, докладывавшей только что объ ней принцессѣ.

"Что-то она говорить ей про меня? Какъ я сама понравлюсь принцессѣ? Сдѣлаютъ ли меня также фрейлиной, или нѣтъ? Да и сумѣла ли бы я быть придворной фрейлиной? Вотъ испытаніе!"…

Она закусила нижнюю губу, чтобы не дать воли своему малодушію; но сердце y нея все-же продолжало то замирать, то сильнѣе биться.

Тутъ за выходною дверью раздались спорящіе голоса. Спрятавъ свой напилочекъ, пажъ съ дѣловой миной направился къ выходу и выглянулъ за дверь.

— Что тутъ за шумъ?

— Да вотъ, ваше благородіе, — послышался отвѣтъ скорохода, — человѣкъ Петра Иваныча Шувалова хочетъ безпремѣнно видѣть баронессу.

— А это что y тебя?

— Конфеты-съ, — отозвался другой голосъ.

— Такъ я, пожалуй, передамъ.

— Господинъ мой, простите, велѣлъ передать въ собственныя руки: не будетъ ли, можетъ, какого отвѣта. Гдѣ прикажете обождать?

— Пожалуй, хоть здѣсь въ пріемной, — снизошелъ камерпажъ: — баронесса сейчасъ должна выйти.

Лилли оглянулась на вошедшаго. То былъ молодой ливрейный слуга съ коробкой съ конфетами въ рукахъ. Она хотѣла уже отвернуться опять къ окошку, но молодчикъ издали поклонился ей, и въ этомъ его движеніи ей припомнилось что-то такое давно знакомое, да и глаза его были устремлены на нее съ такимъ изумленіемъ, что сама она вглядѣлась въ него внимательнѣе и вскрикнула:

— Гриша!

Молодчикъ съ новымъ поклономъ приблизился уже прямо къ ней.

— Вы ли это, Лилли?… Лизавета Романовна… — поправился онъ. — Какими судьбами?…

Все лицо его сіяло такою сердечною радостью, что и сама она ему свѣтло улыбнулась.

— Хоть одинъ-то человѣкъ изъ своихъ! — сказала она и покосилась на камерпажа.

Но тотъ деликатно отретировался снова въ свой дальній уголъ, гдѣ занялся прежнимъ важнымъ дѣломъ, не показывая вида, что слушаетъ. На всякій случай она все-таки заговорила тише:

— А я тебя, Гриша, съ перваго взгляда даже не узнала… Или тебя зовутъ теперь уже не Гришей, а Григоріемъ?

— Григоріемъ, а чаще того Самсоновымъ.

— Отчего не Самсономъ? Ты такой вѣдь великанъ сталъ, и усы какіе отростилъ!

— Усища! — усмехнулся, краснѣя, Самсоновъ и ущипнулъ пальцами темный пушокъ, пробивавшійся y него надъ верхнею губой. — Не нынче-завтра сбрить придется! — прибавилъ онъ со вздохомъ.

— Что такъ?

— А такъ, что при господахъ моихъ, Шуваловыхъ, я вторымъ камердинеромъ состою, камердинерамъ же, какъ и самимъ господамъ, усовъ не полагается. Но вы-то, Лизавета Романовна, за три года какъ выровнялись! Совсѣмъ тоже придворной фрейлиной стали: въ лайковыхъ перчаткахъ…

— А ты думаешь, онѣ мои собственныя? Фрейлина Менгденъ, спасибо, одолжила. Съ трудомъ вѣдь застегнула: руки y меня куда толще, чѣмъ y ней.

Для наглядности дѣвочка растопырила всѣ десять пальцевъ; но отъ этого одна пуговица отскочила.

— Вотъ бѣда-то! А y меня тутъ ни иголки, ни нитки…

— Такъ вы бы вовсе ихъ сняли, коли вамъ въ нихъ неспособно.

— Ну да! Мнѣ и то порядкомъ уже досталось отъ фрейлины за то, что лапы y меня красныя, какъ y гусыни, что загорѣла я, какъ цыганка.

— Здѣсь, въ Питерѣ, вы живо поблѣднѣете, похудѣете. За-то будете водить знакомство съ высокими особами, ходить въ шелкахъ-бархатахъ, кушать всякій день мармеладъ да пастилу, да шалей (желе)… А все же таки въ деревнѣ, я такъ разсуждаю, вамъ жилось вольготнѣй?..

— Ужъ не говори! А помнишь, Гриша, какъ мы скакали съ тобой верхомъ безъ сѣдла черезъ канавы да плетни? То-то весело было!

— Здѣсь зато вы можете ѣздить и зимой, хоть каждый день, мелкой рысцой или курцъ-галопомъ въ манежѣ.

— Въ манежѣ? Нѣтъ, все это не то, не то! Ach du liber Gott!

— Что это вы, Лизавета Романовна, ахаете по-нѣмецки? Словно нѣмка.

— А кто же я, по твоему?

— Какая ужъ вы нѣмка, Господь съ вами! Родились въ Тамбовской губерніи, говорите по-русски, какъ дай Богъ всякому, будете жить здѣсь при русскомъ Дворѣ. Покойный вашъ батюшка (царство Небесное!) тоже былъ вѣдь куда больше русскій, чѣмъ нѣмецъ.

— Это-то правда. Онъ не разъ, бывало, говорилъ намъ съ сестрой, что мы — вѣрноподданные русской царицы, а потому должны считать себя русскими. При крещеніи ему дали имя Рейнгольдъ, но называлъ онъ себя также по-русски Романъ.

— Изволите видѣть! Такъ и вы, Лизавета Романовна, смотрите, не забывайте ужъ никогда завѣта родительскаго. Вы будете здѣсь вѣдь въ нѣмецкомъ лагерѣ.

— Развѣ при здѣшнемъ Дворѣ разные лагери?

— А то какъ же: нѣмецкій и русскій. Мои господа, Шуваловы, — въ русскомъ, потому что оба — камеръ-юнкерами цесаревны Елисаветы Петровны.