Биро-Биджан - [24]

… Вопросы поделят на троих. Нет, на четверых: Финкельштейн тоже будет отвечать. Он не любит церемониться. Он режет напрямки.

Если никто из четверых не сможет ответить на вопрос, то отвечать будет пятый, Бейнфест. Его ответы таки очень приятно слушать. Он никогда не говорит сердито. Он очень хорошо ладит с переселенцами и прекрасно со всеми разговаривает. Одна только проблема: и лицо, и живот у него, как у буржуя. Но что благодушный, так даже слишком…

Теперь уже их лиц не видно. Но слышно хорошо. Хоть ухо режет: слишком уж будничные голоса у них. А Рашкес говорит немного торжественно. Так душевно, со слезой. А Брук, отвечая, говорит только на русском языке со всякими тебе грамматиками. Только «р» он произносит, как еврей из маленького местечка.

Снова без торжественных «товарищи», без «дорогие граждане» отвечают, что кредиты дадут, но не «две с половиной сотни червонцев». А на руки никому и копейки не дадут. Давать будут «натурой». Дадут лошадей, телеги, плуги. Разве только заработную плату можно будет давать наличными.

На такие ответы еще нечего возмущаться. Только что это его волнует, какое жилье хотим себе строить? Но что же говорить, если он такой будничный, этот Мережин; наверное, был когда-то бухгалтером. Он быстренько делает всякие расчеты и рассказывает сказки про всякие продуктивные расходы и непродуктивные расходы. Он говорит, что строить себе квартиру — это есть непродуктивный расход. Он советует строить шесть на шесть.

Ой, это же лопнуть можно. Какое его чертово дело? А когда Борех Шкраб, тепличанин, тот, что дома имел собственный завод зельтерской воды, хочет строить себе квартиру в два этажа, кто может ему запретить? Везде они встревают, эти москвичи. Хоть они и на все отвечают, да лишь бы ответить. Совсем не так, как обещали дома. Когда выезжали из дома, каждый имел свое мнение, свой расчет. И тут приходит какой-то московский еврей и во все вмешивается. То так, а то так велит делать. А не хочешь, — говорит, — не надо.

А когда они говорят так, то уже все равно, что они там говорят. Можно и уйти. Можно и пойти себе. Можно пойти спать. Хотя прохладно. Тянет холодом с Биры. Стучит она тебе в голову шумом своим. Да и быстрая же она, эта Бира. Быстро течет — вот и шумит в голове, и луна тут. Тоже слоняется тут. Пришла посмотреть на чужое горе. Можно забиться в палатку, под холодный брезент и без этой луны.

… А поздней ночью и половины луны уже не было. Только остался несмолкаемый шум Биры и несколько мигающих холодных звезд на небе. Люди не могли заснуть: в палатках холодно, а возле костра тепло, и переселенцы шушукались между собой, сближая разгоряченные лица и договариваясь, что завтра, непременно завтра, получат литеры на обратный путь и сбегут. Прочь, куда глаза глядят.

— Чтобы и виду поганого «ихнего» не видеть.

Но утром не убежали они. Утром было высокое голубое прозрачное небо. Такого неба в местечке не бывает; такого неба и в больших городах нет. Там оно заставлено и загорожено ларьками и высокими заборами. А тут оно такое настоящее, знаменитое небо. На нем крутится солнце. Такое солнце может высушить самый большой «великий окиян» и самые большие болота и может растопить хоть какую льдину и согреть самые скрученные кости.

Утром выдают хлеб и талоны на мясные обеды. С краюхами хлеба в руках бродят переселенцы по тихоньковским улицам и жуют. Цодек Штупер говорит, что он теперь злорадствует: ведь «гоям» тут негде взять и куска хлеба. А для евреев таки наготовили…

После завтрака никто больше не хочет лезть в палатку. Солнце уже нагрело брезент, и под ним уже жарко лежать. Лучше ходить. Так, надо подойти к конной базе. Сегодня же выдают коней.

Так разве же это кони? Это же черти. Озет выписывает таких лошадей, отцу его такой час. Для того только, чтобы калечить людей. Посмотри только, как оно крутит головой, что оно ногами выделывает! — На погибель только. Какое все тут дикое и бешеное: идет дождь — бешеный, растения растут, известное дело, дикие. А теперь выписали и лошадей диких.

А, тем не менее, еще можно было бы выбрать себе коняшек пару, но надо выстоять очередь. Эта музыка на несколько дней. А за это время разберут всех лучших лошадей.

— А что же? — Указывает Нохем терновский. — Одесситы первые в очереди, поэтому они себе отобрали десяточек коней — десяток красавцев. — Поэтому Нохем терновский говорил, что не надо соглашаться на то, чтобы тянуть билетики и делать «очередные» очереди.

Но Нохем терновский тоже не дурак. Он еще «немного понимает» в лошадях. Эти четырнадцать лошадей, которых он отобрал для своего коллектива, очень даже неплохие.

— Смотри-ка, вы же отобрали четырнадцать коней-орлов, — завидовал Левка одесский.

— Ну а ваш каштановый «звездчатый» — собака? — специально переспрашивал Нохем. Он же такой отличный парень, как золото.

— Эва, так он же чесоточный весь, — зло отвечает Левка, — да еще какой чесоточный.

— Ну а ваша сивая кобыла?

— Тоже мне знаток конский? Она же круглобокая, эта кобыла!

— Нет, парни. Хороших лошадей себе отобрали прилучане. Двадцать с лишним лошадей повели. Львы, а не лошади.

— А для работы и один не способен. Они же все дикие, как сама тайга.