Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - [266]

Но нет, все не так, и никаких озарений.

Ньютон продолжает ходить на невольничьем судне, но в силу характера «новичка» все его терпеть не могут до такой степени, что ссаживают на берег туда, где теперь находится государство Сьерра-Леоне; там он встречает работорговца, который отдает его в качестве раба своей жене. Однако Ньютон опять спасается – вот он на корабле по дороге в Англию, корабль попадает в ужасный шторм и начинает тонуть, но Ньютону сопутствует удача. Он взывает к Богу, корабль остается на плаву, а Ньютон обращается к евангелическому христианству. Он находит себе место на другом невольничьем судне. Ну что, мы готовы? Он же обрел Бога, сам побывал в шкуре раба – кому, как не ему, осознать чудовищность торговли людьми?

Но нет.

Он немного сочувствует рабам, глубже уходит в евангелическое вероучение. Но при этом становится капитаном на корабле, перевозящем невольников, и без устали занимается работорговлей следующие шесть лет. Ага – вот теперь-то он должен увидеть изнанку своих действий!

Опять не угадали.

На самом деле от перенесенных невзгод у него пошатнулось здоровье. Он становится сборщиком налогов, углубляется в изучение теологии, всерьез собирается стать англиканским священником. Но деньги – свои деньги! – он вкладывает в работорговлю. Как сказали бы в моем родном Бруклине: «Мужик совсем долбанулся!»

Ньютон становится популярным проповедником, его речи с кафедры и пастырская забота приобретают известность. Он сочиняет гимны, говорит от имени нищих и униженных. И в какой-то момент он перестает инвестировать в невольничий рынок – может, по велению совести, а может, просто потому, что нашлись более выгодные предприятия. Но ни одного слова про рабство. И вот наконец он публикует брошюру с разоблачением рабства – спустя тридцать четыре года после того, как перестал торговать людьми. Долго же он пребывал в неведении! Ньютон представляет собой редкий случай среди аболиционистов: он был непосредственным свидетелем страданий невольников, не говоря уж о том, что сам их и причинял. Его голос звучал громче других, призывавших к ликвидации рабства; он дожил до 1807 г., когда в Британии работорговлю отменили законом.

Мне никогда в жизни не стать Томпсоном, Андреоттой или Колберном; я то и дело сбегаю от трудностей в безлюдную Африку. В лучшем случае я, как те солдаты, о которых писал Гроссман, элементарно не понимал бы, что делать, повязанный внутренними своими запретами, и раз за разом превращал бы эти свои табу в проверку, заряжено ли ружье, – вместо того чтобы стрелять. И непохоже, что к старости я достигну нравственного достоинства и высоты духа Дзэндзи Абэ или Ричарда Фиске. А уж поступок Буазизи вообще для меня запредельный.

Но Ньютон – это другое дело, это мой человек. Его устраивает, как относится к рабству религия, десятилетиями он гонит от себя уколы совести – чтобы не нужно было нарушать принятые границы условностей. Очень сочувствует, но сочувствием не разбрасывается. Затем, проявляя человечность, расширяет круг Своих – но не более того. Мы уже читали описания того, как человек выскакивает из толпы и, не раздумывая, импульсивно кидается в горящее здание спасать оказавшихся в беде: таким образом иллюстрируется укоренившаяся, бессознательная способность совершать правильные, хотя и более трудные поступки. Никакого бессознательного автоматизма в поступках Ньютона нет. Мы практически видим, как его длПФК трудится над рационализацией бездействия, услужливо подсовывая мысли: «Тут ничего не сделаешь», «Что же поделаешь в одиночку?», «Лучше помоги тем страждущим, что рядом с тобой», «А ты вложи доходы в какое-нибудь благое дело», «Те люди в основе своей совсем другие», «Ты вообще-то уже отошел от дел». Да, путь начинается с первого шага, но Ньютон-то делает десять шагов, а потом девять «отыгрывает» обратно, заботясь о собственных интересах. Нравственная высота поступка Томпсона так же недосягаема для моей личности, как попытка представить себя газелью, или водопадом, или пламенным закатом. Но при всех наших недостатках, страхах, непоследовательности, уязвимости Ньютон дает нам пример и надежду: он, спотыкаясь, медленно продвигается к моральным вершинам, становится титаном духа.

И наконец: потенциальная мощь коллектива

Во время Пиренейской войны 1807–1814 гг. случилась забавная история; ее описал генерал-майор Джордж Белл, тогда еще лейтенант: британцы и французы заняли позиции по разным сторонам реки, а между ними был мост. У моста поставили часовых, с одной стороны – француза, с другой – англичанина. Часовым надлежало бить тревогу, завидев стремительно приближающегося по мосту врага{995}. Дежурный английский офицер, совершая обход, видит: ходит по мосту британский часовой с двумя ружьями, на одном плече свое, а на другом – французское. И охраняет мост сразу за двоих, потому что французского часового нигде не видно. Как же так? Оказывается, часовые договорились: один бежит за выпивкой, а другой стоит на страже.

На войне солдатское братство противников – обычное дело. Причем чаще всего оно складывается с солдатами одной расы и религии и скорее между рядовыми, чем офицерами. Как правило, общность друг с другом ощущается солдатами враждующих армий в тех случаях, когда они сталкиваются поодиночке, а не группами; когда одни и те же люди взаимодействуют день за днем (например, охраняют мост), когда солдат противной стороны мог бы выстрелить и убить, но не сделал этого. Такое братство редко строится вокруг бесед о смысле жизни, смерти и геополитике; люди просто обмениваются едой (не может же быть, что паек у них скуднее нашего!), сигаретами, выпивкой или жалуются на дурную погоду и дурных офицеров