Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - [258]

Куда же подевался сюжет со слезными объятиями прощения? И где угрызения совести у преступников? А этого не требовалось, хотя у некоторых совесть таки просыпалась. В цели расследований не входило изменение личности этих людей, нужно было сделать так, чтобы израненная нация смогла функционировать дальше. В последующих исследованиях, проведенных Южноафриканским центром изучения насилия и примирения, респонденты – бывшие жертвы апартеида – обычно сообщали, что «комиссия принесла больше блага в масштабе страны, чем на уровне местных общин». Многих приводило в ярость отсутствие извинений, репараций, а также то, что целый ряд обвиненных остался при своих должностях. Интересно заметить – вспомним главу 15, – что люди возмущались и сохранением символов режима апартеида: не только тем, что заклейменный убийца остался полицейским, но и тем, что название праздника/памятника/улицы продолжает прославлять апартеид. Черное большинство южноафриканцев (но не белое население) расценило работу комиссии как справедливую и успешную, поскольку она способствовала установлению в стране свободы и удержала ее от ужасов гражданской войны. Таким образом, деятельность таких комиссий хорошо иллюстрирует разницу между примирением и прощением с угрызениями совести[514]{975}.

Каждый родитель знает, насколько бессмысленны очевидно неискренние извинения, они даже могут все испортить. Но глубокое раскаяние – это совсем другое дело. The New Yorker приводит рассказ о Лу Лобелло, американском ветеране иракской войны. Так получилось, что во время обстрела он непредумышленно застрелил трех членов некоей семьи; образы убитых преследовали его, и он потратил девять лет, чтобы найти эту семью и извиниться перед выжившими. Или вспомним историю Хейзел Массери, запечатленной прямо в центре культовой фотографии 1957 г.: белая девочка-подросток истерически орет вслед черной Элизабет Экфорд, когда та входит в числе первых черных детей в школу города Литтл-Рок. Несколько лет спустя Массери связалась с Экфорд, чтобы попросить прощения{976}.

«Помогают» ли извинения? Зависит от обстоятельств. Очень важен предмет извинений, начиная от конкретных действий («Прости, что сломал твою игрушку») и заканчивая глобальными концепциями и узостью взглядов («Простите, что я отказывался видеть в вас людей»). Помимо этого, нужно понимать, чего провинившийся добивается своим раскаянием. А также принимать во внимание личностные характеристики принимающего извинения. Исследования говорят, что: а) жертвы, ориентированные на восстановление работы коллектива, с большей готовностью принимают извинения за сбои в функционировании системы («Я прошу прощения, ведь мы, полицейские, обязаны защищать, а не преступать закон»); б) жертвы, сфокусированные скорее на взаимоотношениях, лучше всего реагируют на извинения с вовлечением эмпатии («Я прошу прощения за боль, которую причинила тебе, забрав сына»); в) жертвы с независимым и самостоятельным характером охотнее принимают извинения, после которых следует предложение компенсации. Немаловажен и «автор» извинения. Вот Билл Клинтон, например, в 1993 г. попросил прощения у американцев японского происхождения за интернирование их во время Второй мировой войны. Он, конечно, объявил это во всеуслышание и приложил некоторую сумму в качестве репарации, но насколько значимы эти извинения в его устах, когда они должны были на самом деле исходить от Рузвельта?{977}

Кстати, проблема репараций действительно чрезвычайно сложна. С одной стороны, они могут служить безусловным доказательством искреннего раскаяния. Такая концепция положена в основу движения за выплату репараций потомкам рабов: экономическое процветание Америки настолько прочно строилось на рабском труде и так часто последующие выгоды от этого процветания не доставались афроамериканцам, что было бы справедливо предложить им компенсацию. Но с другой стороны, деньги, предложенные в качестве извинения, могут восприниматься как оскорбление: только что созданное Государство Израиль отказывалось от немецких репараций до тех пор, пока Германия не сопроводила их адекватным раскаянием[515].

А в конце этого процесса происходит страннейший человеческий феномен – прощение{978}. Для начала нужно хорошо понимать, что простить – не значит забыть. Это было бы невозможно даже с точки зрения нейробиологии. Крыса научается ассоциировать звонок с болью от удара электрическим током и замирает, когда слышит его. Если на следующий день звонок не сопровождается электрошоком, соответствующее поведение «убирается», но след от него остается в памяти, не исчезает окончательно. Поведение будто бы перекрывается новым знанием: «Сегодняшний звонок не означает боли». В качестве доказательства представим себе, что еще через день звонок опять сопровождается ударом током. Если бы изначальный навык стирался совсем, то на установку ассоциации звонок-боль уходило бы столько же времени, сколько и в первый день. Вместо этого происходит быстрый возврат к уже знакомой, но подстроенной к конкретной ситуации связке: «звонок = удар снова». Если вы кого-то прощаете, это вовсе не означает, что вы забудете его поступок.