Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - [241]

Но можно ли из этих рассуждений извлечь нечто полезное?

Как я уже отмечал, самым ярым противником использования нейробиологии в системе правосудия является Стивен Морс, писавший на эту тему много и с толком{928}. Он активно защищает свободу воли и считает ее вполне отвечающей требованиям детерминированного мира. При этом у него нет претензий к правилу Макнотена, он признает, что при серьезных дефектах мозга ответственность за поступки снижается: «Некоторые факторы, такие как потеря способности к рассудочной деятельности и контролю, могут служить оправданием». Однако, как он полагает, за исключением подобных редких случаев нейробиология не может предложить никакой альтернативы личной ответственности. И язвительно добавляет: «Мозги не убивают людей, людей убивают люди».

С подачи Морса скептицизм относительно «участия» нейробиологии в судебных заседаниях сильно окреп. Особенно непереносима для него повальная мода на т. н. нейрокриминологию и нейрозаконодательство. Блестяще владея словом[488], он хлестко высмеял эту моду, анонсировав свежеоткрытую им болезнь, которой дал название «синдром мозговой увлеченности». Люди заражаются замечательными открытиями нейробиологии, их лихорадит от восторга, и, находясь во власти чувства значимости нейробиологической науки, заболевшие начинают провозглашать морально-этические и юридические лозунги, что, мол, новая нейробиология не допускает или новая нейробиология входит в противоречие.

Одно из его совершенно справедливых критических замечаний имеет сугубо практическое значение. Как отмечалось выше, он выразил обеспокоенность, что, впечатлившись красотой картинок с отсканированным мозгом, судьи будут придавать излишний вес результатам нейросканирования. В этой связи Морс назвал нейробиологию «детерминизмом дня, притягательным сегодня настолько же, насколько до того вдохновляли психологический или генетический детерминизм… Единственное отличие от прежних увлечений – это более красивые картинки, которые к тому же выглядят более по-ученому».

Другое справедливое критическое замечание касается характера выводов в нейробиологии: в основном они описательные (т. е. область мозга А посылает нейроны в участок Б) или показывающие корреляции (т. е. повышение уровня нейромедиатора А и поведение типа Б, как правило, регистрируются вместе). И такого типа данные не отменяют свободы воли. По словам философа Хилари Бок, «если человек совершает действие по свободному выбору, это вовсе не противоречит тому, что данное действие совершено при участии таких-то и таких-то нейронных процессов; просто оно описывается в других терминах»{929}.

Из главы в главу я настойчиво подчеркивал, что описания и корреляции, конечно, прекрасны и необходимы, но нужно также ориентироваться на золотой стандарт исследований – выявление причинно-следственных связей (т. е. так: если уровень нейромедиатора А повышается, то с большой вероятностью можно ожидать поведения Б). И мы поэтому должны как следует постараться увидеть материальную основу сложного поведения: например, с помощью транскраниальной магнитной стимуляции, заглушая или, наоборот, активируя те или иные области мозга, вполне реально влиять на принятие моральных решений, степень наказания, уровень щедрости и эмпатию. Вот в этом и состоит выявление причин и следствий.

Рассуждая таким образом, Морс отделяет действие по «причине» от действия по «принуждению». Вот что он пишет: «Причина не является ни извинением как таковым, ни эквивалентом принуждения, которое, в свою очередь, может служить извиняющим обстоятельством». Называя себя бескомпромиссным материалистом, Морс указывает: «Мы существуем в мире причин и следствий, и человеческие деяния являются частью этого мира». Но, как я ни пытался, я не смог найти иного способа провести эту «линию на песке», кроме как негласно поселить гомункулуса где-то вне причинно-следственного мира; и он, этот гомункулус, должен и может справляться с причинностью, хотя временами его захлестывают неодолимые желания. Говоря словами философа Шона Николса, «по-видимому, чем-то придется поступиться – либо нашей верой в свободу воли, либо верой в идею, что каждое событие имеет вполне определенные причины в прошлом»{930}.

Даже с учетом критики его критики в моей концепции кроется серьезная проблема, из-за которой Морс и написал, что вклад нейробиологии в систему правосудия «в лучшем случае скромный и что нейробиология не вносит никаких радикальных изменений в наши представления о личной ответственности и дееспособности»{931}. Суть проблемы можно кратко выразить следующим гипотетическим диалогом.

Прокурор: Итак, профессор, вы сообщили нам, что в детстве подсудимый перенес серьезную травму лобной коры мозга. И что же – каждый, кто перенес подобную травму, становится, подобно обвиняемому, серийным убийцей?

Нейробиолог, выступающий экспертом в деле: Нет.

Прокурор: Каждый ли человек, перенесший подобную травму, оказывается виновен в тяжких преступлениях иного сорта?

Нейробиолог: Нет.

Прокурор: Может ли тогда нейробиология объяснить, почему в данном случае травма привела обвиняемого к совершению убийств?