Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - [225]
Когда Рене Магритт в 1928 г. на своей картине «Вероломство образов» (La trahison des images) под рисунком курительной трубки поместил слова «Ceci n’est pas une pipe» («Это не трубка»), он выразил именно эту зыбкую природу изображений. Историк искусства Роберт Хьюз написал, что в этой картине кроется «зрительная ловушка», установленная сознанием, и что «ощущение прорехи между объектом и его изображением становится одним из источников модернистского беспокойства»{878}.
Магритт пытался увеличить расстояние между объектом и изображением и обыграть эту разницу, чтобы таким способом справиться со смятением модернизма. Но для человека, накладывающего пигмент на стену пещеры Ласко 17 000 лет назад, цель была другой, прямо противоположной – ему нужно были свести к минимуму дистанцию между объектом и образом, нарисовать лошадь как можно более похожей на реальное животное. Мы бы сказали – ухватить сходство. Получить символическую силу лошади.
Наиочевиднейшее человеческое мастерство символизма приходит с использованием языка. Предположим, вы видите нечто страшное и вопите от ужаса: «А-а-а-а-а!!!» Человек поблизости слышит ваш крик и не знает, что случилось: приближается комета, смертник с бомбой или комодский варан. Подавляющая часть коммуникаций у животных основана на подобных внезапных высокоэмоциональных всплесках.
Символический язык дает огромные эволюционные преимущества. Можно это проследить на других видах с зачатками символической деятельности. Если верветка видит хищника, она не просто вопит, она использует вполне конкретную вокализацию, различные «протослова», обозначающие: «Хищник на земле, быстро на дерево!» или «Хищник в небе, быстро под дерево!». Развитие в ходе эволюции когнитивной способности к такому различию выглядит исключительно полезным: эта способность дает направление спасения – бежать прочь от зубов хищника, а не навстречу им.
Язык помогает развести сообщение и его смысл, и, по мере того как наши предки совершенствовали отделение одного от другого, использование языка давало все больше преимуществ{879}. Теперь стало возможным передавать эмоции не только текущего момента, но и из прошлого, и из будущего, а также информацию, не связанную с эмоциями. Мы превратились в непревзойденных специалистов разделять сообщение и его реальный посыл, что, как мы теперь знаем, требует участия лобной коры: она управляет тончайшей сменой выражений лица, телесных движений, голоса – и мы лжем. Этой своей способностью мы усложнили себе жизнь как никто другой, от плесени до шимпанзе, нам теперь всю жизнь приходится решать дилемму заключенного.
Высшее проявление символичности нашего языка – использование метафор. При этом я имею в виду не только эффектные сравнения вроде «жизнь – это чаша, полная вишен». Метафоры в языке повсюду: мы можем находиться буквально и физически внутри комнаты, «в» комнате, но также и метафорически внутри чего-то, например, «в» хорошем настроении, «в» печали, «в» ссоре, «в» состоянии любви, «в» счастье, «в» ударе. Мы лишь метафорически стоим на чем-то, когда «настаиваем»[462]{880}. Вездесущность метафор в языке исследовал известный лингвист Джордж Лакофф из Калифорнийского университета в Беркли в своих книгах «Метафоры, которыми мы живем» (Metaphors We Live By, в соавторстве с философом Марком Джонсоном)[463] и «Моральная политика: Как мыслят либералы и консерваторы» (Moral Politics: How Liberals and Conservatives Think). (В этой книге он показал, насколько мощно политики используют метафоры: что больше по сердцу – «свободный выбор» или «жизнь»? Вы ведете «ожесточенную борьбу» с преступлениями или ваше сердце «истекает кровью»? Вы преданы «отечеству» или «родине»? Вы выхватили знамя «семейных ценностей» из рук вашего противника?) Для Лакоффа язык всегда метафоричен, с его помощью один человек передает информацию другому, вкладывая ее в слова, будто в магазинные пакеты{881}.
Символы, метафоры, аналогии, гиперболы, синекдохи, фигуры речи… Нам сразу понятно, что, если капитан требует свистать всех наверх, это не означает приказания всем по свистку лезть на реи, что в романе Кафки «Метаморфоза» речь идет не о таракане и что буря не воет зверем и не плачет по-детски. Став приверженцем определенного религиозного объединения, человек начинает тесно связывать хлеб и вино с плотью и кровью. При звуках торжественной увертюры «1812 год» нам тут же вспоминается Наполеон, уходящий из Москвы. Но при этом ясно, что уходил не Наполеон, а тысячи солдат, голодных и умирающих от холода, далеко от родного дома.
В этой главе рассматривается нейробиологическая основа некоторых наиболее интересных аспектов символического и метафорического мышления. Важно здесь вот что: наша способность к метафоричности появилась настолько недавно, что мозг, если угодно, пустил ее вскачь, импровизируя на бегу. И в результате нам чудовищно трудно различить метафорическое и буквальное, нам приходится постоянно держать в уме, что это лишь «фигура речи»; и, как следствие, мы получаем образцы наших самых лучших и самых худших деяний.
