Непокорное уединенное сознание и рассчитанный до последних пределов «искусственный интеллект» — вот две константы, обозначившие исходные позиции литератора Станислава Лема. В различные периоды его творчества то одно, то другое начало выходило на первый план; иногда Лем предпринимал грандиозные игровые состязания с самим собою, стремясь к иллюстрации тезисов Норберта Винера, иногда невольно рисовал героев, словно бы сошедших со страниц Альбера Камю. Но все это будет происходить позже, а в начале 50-х годов Лем, не будучи в прямом смысле слова практикующим ученым, оказался на переднем крае целого ряда исследовательских дисциплин. Его специальностью стало продуцирование гипотез.
По замечанию Е. Яжембского, Лем создал «десятки гипотетических моделей, объясняющих те или иные явления с точки зрения теории эволюции, космологии, социологии, художественного творчества, истории науки и т. д… эмпирическая верификация теорий его не касается»[17].
Позднее пришли если не сомнения во всесилии позитивного знания, то, во всяком случае, подведомственная ему сфера жизни была существенно ограничена. Атмосфера 60-х, знакомая нам по спорам «физиков» и «лириков», не оставила равнодушным и Лема. Даже в фантастическом романе «Глас Господа» (1968) находим мы отголоски тогдашних баталий: «Трения между гуманитариями и естественниками были в Проекте делом обычным. Первых у нас называли „гумами“, а вторых „физами“». На пороге 70-х образ Лема в сознании нашего читателя еще раз изменился. Недавно Алексей Зверев, говоря о судьбе М. Хласко, несколькими штрихами обрисовал картину весьма примечательную: «Звезда… Марека Хласко разгорелась… благодаря повальной моде на все польское: от всемирно знаменитых фильмов до поддельных джинсов… Составляя историю поколения, которое именуют шестидесятниками, конечно, вспомнят и о тогдашней полономании… Начинался отход от окаменелых норм, полз вверх „железный занавес“, и в монолите появлялись первые трещины. Вот этому-то и помогали московская премьера фильма Вайды „Пепел и алмаз“, или книжка стихов Ружевича, или новая притча Лема»[18].
Но важнейшая для Лема эпоха — 80-е годы. Всемирное признание, годы, проведенные вдали от родины. Сравнительно невысокая творческая активность, преобладание эссеистики и публицистики. Зато содержательные раздумья о судьбе точного знания в нашем столетии, о функциях литературы. Сейчас нелегко предугадать, скоро ли пророчества Лема перестанут восприниматься всерьез учеными, скоро ли его книги окончательно станут фактами литературного ряда, как это произошло с сочинениями Жюля Верна или Уэллса. Ясно одно: биография культуры рубежа столетий и поныне во многом создается усилиями мудреца из Кракова. Да иначе и быть не может — ведь на дворе по-прежнему эпоха Лема, непотерянное время жестоких чудес.
Опубликовано в журнале: Новый мир, 1996, 9.
© 1996–2016 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал».
