Билли-враль - [35]

— Ну да ладно, парень, будет с тебя, чего там особенно рассусоливать, мы ведь это все в конторе и так и эдак уже обговорили. И Крабрак думает, что мне бы надо с твоим отцом про тебя потолковать. Как по-твоему-то — надо?

— Не знаю, господин советник, — понурившись, промямлил я. Мне, конечно, очень хотелось попросить его, чтоб он не жаловался на меня отцу, но как-нибудь без унижения, без мольбы.

— Ладно, парень, очень-то не горюй, все еще, глядишь, обойдется, — утешил меня старик.

Я посмотрел на него со сконфуженной, благодарной полуулыбкой.

— Ну вот, так-то лучше, парень. Все еще, глядишь, обойдется, — повторил он. — Надо обмозговать, как тут быть. Я, брат, обмозгую. А покуда не горюй. — Он взял меня за руку. Я почему-то уже не чувствовал никакой неловкости. Мне даже удалось посмотреть ему прямо в глаза. — Так что не горюй, парень. Ты ведь еще молодой. Тебе еще жить да жить. Только надо посерьезней. Думать надо, парень.

Он отпустил мою руку. В его словах прозвучало что-то очень веское, только вот не понял я — что. Он засовывал свой громадный носовой платок в карман пальто, собираясь уходить. А мне хотелось, чтобы он остался. Нет, бояться я уже не боялся. Мне хотелось, чтобы он дал мне какой-нибудь мудрый, годный на все случаи жизни совет.

— С бабушкой у меня плохо, — неожиданно для себя брякнул я. Но он, видимо, не услышал.

— А я, знаешь, рад, парень, что мы потолковали, — невпопад отозвался он и заковылял вниз по склону холма, выбирая самый пологий спуск и как бы нащупывая себе путь блестящей на солнце тростью. Немного спустившись, он с трудом обернулся и добавил: — Так что ты думай, парень. А бояться не бойся.

Я глядел ему вслед, и до меня постепенно доходило, что мне в первый раз захотелось перед кем-то исповедаться и что ему я, может быть, смог бы все объяснить, все-все. Я едва удержался, чтобы не окликнуть его.

Я стоял на склоне, пока он не спустился вниз, к полосе чахлой травы, росшей по краю пустоши. Мне хотелось подольше сохранить в душе то, что я сейчас чувствовал. А чувствовал я покой и грусть. Страх не возвращался. Повернувшись, я зашагал вверх по крутой каменистой тропе, петляющей между огородными участками, к вересковым зарослям; и даже присыпая торфянистой землей могилку с календарями, я по-прежнему ощущал счастливый покой и грусть.

Глава седьмая

Ведьма уже выуживала из сумочки апельсин, но мне почему-то казалось, что впереди меня ожидает необыкновенно счастливая жизнь, и омрачить мое настроение было сегодня трудно. Мы ехали на верхотуре семнадцатого автобуса к муниципальному кладбищу. Я тихонько напевал, перебирая в кармане любовные пилюли. Ведьма зудела о наглых типах в плащах, пристававших к ней, пока она ждала меня в проезде Святого Ботольфа. Они, слава богу, отбили у нее желание пялиться на магазинные витрины. Мы уже проехали полдороги, а она все возмущалась.

— … Ужас, до чего противные!

— Да забудь ты про них, — пробормотал я. — Прими-ка вот лучше возбуждающую пилюлечку. — Я протянул ей на ладони две черные бусины. — Это мы так называем тонизирующие таблетки, — сообразив, что ляпнул не то, торопливо добавил я. — Они возбуждают в человеке скрытую энергию.

Ведьма плотоядно ковыряла большим пальцем полуочищенный апельсин. Автобус как раз проезжал мимо рекламных щитов.

— Вон, вон, гляди! — дернув ее за рукав и ткнув пальцем в стекло, возбужденно воскликнул я. — Эх, черт, опоздала! Там была реклама этих самых таблеток. «Возбуждает скрытую энергию», так и написано. Вот мы и прозвали их возбуждающие пилюли. Их всегда принимают по две.

Ведьма отправила в рот дольку апельсина и окинула меня снисходительным взглядом.

— О чем это наш глупышик толкует? — прощебетала она. Честно глядя на нее чистыми глазами, я протянул ей с простодушной улыбкой две черные пилюли.

— Очень полезно с фруктами, дорогая.

— Чем бы дитя ни тешилось… — бурно, с насмешливой покорностью вздохнув, сказала Ведьма, сунула в рот пилюли и заела их апельсиновой долькой. — Доволен, глупыш?

Я удовлетворенно откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету.

— Пятая сегодня.

— Значит, последняя, — предупредила меня Ведьма.

Жизнь казалась мне лучезарной. Мы вышли из автобуса у кладбищенских ворот и зашагали по красной гравийной аллее мимо светлых надгробий. Иногда, в таком вот, как сейчас, радостно-приподнятом настроении, я понимал, почему Ведьму очаровало это кладбище. Порой оно очаровывало и меня — просторное, опрятное, уютно-спокойное, словно университетский дворик в американском музыкальном фильме о жизни студентов. После древних, с темными разводами надгробных памятников у церкви святого Ботольфа ровные ряды схожих между собой могил и аккуратно овальные камушки чистых аллеек на муниципальном кладбище выглядели очень привлекательно. Казалось, все здешние покойники приняли какую-то сугубо современную, одинаково гигиеническую смерть.

Мы свернули на травянистую тропку между рядами могил и пошли напрямик к нашей скамейке с навесом у краснокирпичной часовни в конце длинной подъездной аллеи. Ведьма привычно шастала от могилы к могиле, восхищаясь ангелочками и яркими осенними цветами; всякий раз, увидев могильный цветник, она восклицала: «Посмотри, милый, правда прелестно?», а иногда, благоговейно склонившись к надгробью, читала вслух стишок, выбитый золотыми печатными буквами: