Билл — герой Галактики. Том 1 - [6]

- Человеческий организм - удивительная штука! - произнес месяц спустя Скотина Браун в столовой для нижних чинов, поедая сосиски, сваренные из уличных отбросов и обернутые целлофаном, и запивая их теплым водянистым пивом.

Браун когда-то пас на равнине тоатов, за что его и прозвали Скотиной: всем известно, что эти пастухи выделывают там со своими тоатами. Высокий, худой, с кривыми ногами и задубевшей кожей, он редко разговаривал, привыкнув к вечному безмолвию степей, нарушаемому лишь жутким воем потревоженных тоатов, но зато был великим мыслителем, благо времени для размышлений у него было хоть отбавляй. Каждую мысль он вынашивал неделями, и ничто в мире не могло прервать этот процесс. Он даже не протестовал, когда его обзывали Скотиной; любой другой солдат за это сразу врезал бы по морде. Билл, Трудяга и другие парни из десятого взвода, сидевшие за столом, восторженно заорали и захлопали в ладоши, как всегда, когда Скотина изрекал что-либо вслух.

- Давай, давай, Скотина!

- Смотри-ка, оно еще разговаривает! Я-то думал, оно давным-давно околело!

- Ну-ка объясни, почему это организм - удивительная штука?

Все смотрели, как Скотина Браун с трудом откусил шматок сосиски, тщетно попытался разжевать его и наконец проглотил Целиком, отчего на глазах у него выступили слезы. Заглушив боль в горле глотком пива. Скотина продолжал:

- Человеческий организм - удивительная штука потому, что, пока он не помер, он живет.

Солдаты сидели молча, пока не сообразили, что продолжения не будет. После чего дружно подняли Брауна на смех:

- Господи, вот уж действительно Скотина!

- Шел бы ты в офицерскую школу, болван!

- Что он хотел этим сказать, ребята?

Билл понял, что хотел сказать Скотина, но промолчал. К этому времени взвод поредел уже наполовину. Одного курсанта куда-то перевели, других держали в госпитале или в психушке, а прочих списали вчистую - что для правительства было удобнее всего - за непригодностью к строевой по причине увечий. Или по причине смерти. Выжившие, от которых остались кожа да кости, теперь наращивали мускулы и полностью приспособились к беспощадному режиму лагеря, хотя и ненавидели его по-прежнему.

Билл поражался эффективности системы. Штатские суетились из-за экзаменов, званий, степеней, пенсий и тысячи других вещей, которые тормозили производство, отвлекая от работы. А военные решили эту проблему одним махом. Они просто убивали слабейших и пускали в дело тех, кто выжил. Билл не мог не уважать эту систему. И одновременно испытывал к ней отвращение.

- А я знаю, чего хочу! Я бабу хочу! - заявил Урод Аглисвей.

- Только, пожалуйста, без похабщины, - тут же оборвал его Билл, воспитанный в строгих правилах.

- Ну какая же это похабщина? - заныл Урод. - Я же не говорю, что снова хочу записаться в армию, или что Смертвич - тоже человек, или какую-нибудь другую гадость. Я просто сказал, что мне баба нужна. А кому не нужна?

- А мне нужна выпивка! - заявил Скотина Браун, глотнул Обезвоженного и заново разведенного пива, содрогнулся и выпустил сквозь зубы длинную струю на асфальт, откуда она мгновенно испарилась.

- Точно! Точно! - подвывал Урод, энергично тряся бородавчатой головой с колтуном на макушке. - Баба и выпивка - вот чего я хочу! - Его нытье перешло в скорбные стенания. - Чего еще солдату нужно?

Курсанты долго ворочали эту мысль и так и эдак, но не смогли придумать, чего бы им еще хотелось по-настоящему. Трудяга Бигер выглянул из-под стола, где он исподтишка обрабатывал чей-то сапог, и пискнул, что ему бы не повредила банка сапожного крема, но общество проигнорировало его. Даже Билл, как ни старался, не мог придумать ничего, кроме этой неразрывно связанной пары желаний. Он напрягался изо всех сил, смутно припоминая, что на гражданке у него были всякие другие желания, но ничего не приходило на ум.

- Эй! А ведь до первой увольнительной осталось всего семь недель, - сказал из-под стола Трудяга Бигер и тут же взвизгнул, получив пинки со всех сторон.

Казалось, что время топчется на месте, но на самом деле оно неутомимо шло вперед, и недели одна за другой уходили в небытие. Это были тяжелые недели, заполненные солдатской наукой: штыковым боем, стрельбой, изучением личного оружия, лекциями по ориентировке, маршировкой на плацу и зубрежкой воинского устава. Занятия по уставу проводились с удручающим постоянством дважды в неделю и были особенно мучительны из-за того, что нагоняли на солдат необоримую сонливость. При первых же звуках гнусавого голоса, записанного на пленку, курсанты начинали клевать носом. Но специальная аппаратура, подключенная к каждому сиденью, чутко регистрировала биотоки пленников. Как только кривые альфа-волн указывали на переход от бодрствования к дремоте, мощный электрический разряд впивался спящему прямо в зад, встряхивая его владельца и пробуждая ото сна болезненным ударом. Затхлая аудитория походила на камеру пыток, в которой глухое бормотание лектора прерывалось отчаянными воплями подвергнутых электрошоку, а из моря опущенных голов то и дело выпрыгивали неестественно скрюченные фигуры.

Никто толком и не вслушивался в длинный перечень жутких экзекуций и взысканий, положенных по уставу за самые невинные прегрешения. Все и так понимали, что, завербовавшись, лишились элементарных человеческих прав, и подробное перечисление того, что они потеряли, абсолютно не волновало курсантов. Гораздо больше их интересовало, сколько часов осталось до первого отпуска.