Билет на бумажный кораблик - [22]

Через два дня оставшиеся жители кишлака на военном грузовике отправились в административный центр Хорог, из Хорога – в Душанбе, а уже оттуда – поездом в Москву. Там им должны были присвоить статус беженцев и распределить по местам временного проживания, по крайней мере, так сказали военные дяде Саиду – единственному из содакцев, кое-как говорившему по-русски. Но в Москве на таджиков свалилось новое несчастье: в зал ожидания Казанского вокзала, где они расположились на ночлег, кто-то из защитников чистоты русской нации бросил шашку с газом. Фатима потеряла сознание, очнулась четыре дня спустя в больнице под капельницей и узнала, что каким-то чудом выжила после тяжелейшего отравления. Последнее, что она помнила, – как дядя Саид, задыхаясь и кашляя, выбивает окно и выбрасывает туда орущего благим матом Ахмеда. Где младший брат и что с ним случилось, Фатиме никто не мог сказать. Среди погибших его не нашли.

Выписавшись из больницы, Фатима вернулась на Казанский вокзал. Идти ей больше было некуда, по-русски она не понимала ни слова, к кому обращаться за помощью – не знала, в больнице никто даже не поинтересовался, куда она собирается направляться. Три дня Фатима бродила по вокзалу и близлежащим закоулкам в поисках Ахмеда, обращаясь ко всем лицам мусульманской наружности, но ее или не понимали, или ничем не могли помочь. На четвертый день она наткнулась на Шкипера, который только что сошел с поезда Душанбе – Москва и сильно напоминал воина движения талибан. Шкипер, подумав сначала, что девчонка просит милостыню, дал ей тысячу рублей. А потом…

– …На фига она тебе, Шкипер? – мрачно спросил Ибрагим, на полуслове перестав излагать грустную историю Фатимы, во время пересказа которой он ни разу не сорвался на свое обычное ерничание. Шкипер молчал, курил, поглядывая в темное окно и стряхивая пепел в горшок с геранью. Я не понимала, зачем Ибрагим задал этот вопрос. По-моему, все было предельно ясно. Хоть и удивительно.

– Зачем она тебе? – повторил Ибрагим. Фатима сидела молча, скорчившись на диване, и смотрела на него одним блестящим глазом из-за края платка.

– Я могу ее в одно место отвезти… – так и не дождавшись ответа, предложил Ибрагим. – Таджикская семья, мои родственники. Ей в Комитет по делам национальностей надо или в Комиссию беженцев. Есть такая на Знаменке где-то. И жить лучше около своих, ты же видишь – она ни бельмеса… Что ты с ней делать будешь?

Шкипер молчал.

Ибрагим, помедлив, глухо сказал:

– Понимаешь, если она с тобой согласилась ехать куда-то, значит, у нее полный край. Она ж еще ни с кем… Целка.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ну и что?

Ибрагим не ответил, хотя выражение лица у него было почти угрожающее. Шкипер по-прежнему смотрел в окно.

– Шкипер, я могу прямо сейчас ее увезти… – Ибрагим пошел ва-банк.

– У тебя запасные зубы есть?

Ибрагим умолк. Резко поднялся и вышел. В прихожей хлопнула дверь. Фатима вздрогнула, опустила край шали, прикрывающий лицо, и растерянно посмотрела на меня. Ее глаза начали наполняться слезами. Я поняла: ей не хотелось, чтобы Ибрагим уходил, ведь больше никто не мог понять ее. Всхлипнув, Фатима тихо спросила что-то у меня. Я беспомощно пожала плечами.

– Я ее здесь оставлю, лады? – не поворачиваясь ко мне, спросил Шкипер.

– Это надо со Степанычем разговаривать, – сердито сказала я.

– Утром придет – поговорю.

– Шкипер, ты, по-моему, с ума сошел.

То же самое сказал Степаныч, когда вернулся с дежурства, и я предъявила ему безмолвную Фатиму и хмурого Шкипера. Обычно спокойный и сдержанный дед орал на всю квартиру:

– Голова у тебя есть или нет, раздолбай?! Без тебя, кобеля, ей горя мало! Ты посмотри на нее, это же дите! Это тебе не Танька, потаскуха! И не твоя кобылица итальянская, господи прости! Что ты с ней делать будешь, жеребец?! У нее несчастье, она больная насквозь, а ты со своим… Совсем рехнулся, уголовник бессовестный?!

Поинтересоваться у деда насчет запасных зубов Шкипер, разумеется, не мог и потому молчал. В конце концов дед тоже выдохся и умолк. Мы с Фатимой в разговор не вступали: она все так же сидела на диване, с которого не поднималась всю ночь, неподвижная, как столбик, и смотрела в стену остановившимся взглядом. Я стояла рядом и как могла изображала поддержку, на которую, судя по всему, Фатиме было полностью плевать. Я понимала, что ей было бы лучше ехать с Ибрагимом, даже если он и не собирался везти ее в комитет беженцев, но…

– Делай, что хочешь, – наконец отрывисто сказал дед. – Комнаты не жалко.

– Спасибо. – Шкипер коротко взглянул на деда, явно собираясь что-то сказать, но передумал. Подойдя к дивану, где сидела Фатима, он сел перед ней на пол, как вчера – Ибрагим, решительно взял ее за обе руки (она попыталась высвободиться – не вышло) и сказал:

– Найду я твоего Ахмеда, ясно?

Фатима низко опустила голову. Шкипер долго, напряженно вглядывался в ее лицо; наконец понял, что бесполезно, встал, беззвучно, одними губами выругался и вышел в прихожую. Уже на пороге спросил у меня:

– Ты ее вылечишь?

– Попробую, – неуверенно сказала я.

Начали мы с того, что Фатима прошла повторный курс обследования в дедовой больнице. Взглянув на результаты, Степаныч схватился за голову: сильное токсическое отравление, дисфункция печени, почек, легких, что-то там еще… Дед настаивал на том, чтобы немедленно уложить Фатиму на больничную койку и лечить ее традиционными способами, но я увезла ее в Крутичи, и там мы взялись за нее вместе с Сохой. Фатима оказалась послушной пациенткой, поскольку ей, похоже, было полностью безразлично, что с ней делают. Но мой зеленый шар не появлялся, как я ни старалась, ни на первый, ни на второй, ни на третий день. Я, плача, проклинала свою бездарность, но Соха сказала: