Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха - [146]

— Это просто смешно, — не поверил я, когда он рассказал о походе к часовщику.

— Вот и я так решил, — сказал Лилик. — Отнес их к антиквару, потом в ломбард. Та же история. Нет спроса на подобное старье. Конечно, они ими восхищались. Замечательный, мол, механизм. Но кто их купит? Я подумал, тебе будет интересно это знать, — добавил он, — потому как эта сволочь всегда носился с ними, как с писаной торбой.

Потом он сообщил о своем телефонном разговоре с Мориканом. (Видимо, последний был слишком не в себе, чтобы встретиться с ним.) Разговор затянулся почти на полчаса. И говорил один Морикан.

— Жаль, ты этого не слышал, — сказал Лилик. — Он был в отличной форме. Не знаю никого другого, кто, будучи в такой ярости и злобе, говорил бы так блестяще. Как он поносил тебя... Господи, просто живого места не оставил! А как обзывал! Знаешь, мне это даже начало нравиться. Я его подначивал, просто чтобы посмотреть, как далеко он зайдет. Как бы там ни было, будь начеку! Он все силы приложит, чтобы тебе насолить. Думаю, он и впрямь не в своем уме. Спятил. Совсем спятил... Напоследок, помню, он сказал, что ты еще прочитаешь о себе во французских газетах. Он готовит plaidoyer[404]. Предупредил, что выложит им, твоим почитателям, всю подноготную об их любимом Генри Миллере, авторе «Тропиков», мудреце с горы... Ну а парфянской стрелой было: «Quel farceur!»[405].

— А он не говорил: «Je l'aurai»?[406]

— Точно. Говорил.

— Так я и думал. Le couillon![407]

Первым свидетельством затеянных Мориканом интриг было письмо из швейцарского консульства в Сан-Франциско. Вежливое, формальное письмо, извещавшее о визите к ним Морикана, о его безвыходном положении, которое заканчивалось пожеланием услышать мое мнение на сей счет. Я ответил довольно пространно, предложив послать им копии Морикановых писем и повторив то, что сказал ему, а именно: что между нами все кончено и ничто не заставит меня изменить свое решение. На что получил ответ, где мне напоминали, что, независимо от того, что между нами произошло, я, с официальной точки зрения, несу ответственность за Морикана. И предлагали, если я не возражаю, прислать письма, о которых я говорил.

Я отправил фотокопии писем. И стал ждать известий из консульства.

Я прекрасно представлял, что должно произойти. Невозможно опровергать то, что написано твоей собственной рукой.

Наконец они ответили в том смысле, что случай Морикана действительно трудный, что бедняга явно не в своем уме. Консульство было бы только несказанно радо отправить его обратно домой, имей они средства на подобные цели. (Этих средств у них, естественно, не имелось.) Может быть, если бы он, вице-консул, приехал и обговорил все со мной, мы нашли бы какое-то решение, устраивающее всех. Пока же они позаботятся, насколько смогут, о Морикане.

Он таки приехал, и у нас с ним был долгий разговор. К счастью, жена находилась тут же, чтобы подтвердить мои слова. Наконец, после того как мы слегка перекусили, он достал фотоаппарат и сделал несколько снимков — нас и дома с участком. Место восхитило его. Он попросил разрешения приехать как-нибудь еще, как друг.

— И этот идиот говорит, что здесь невыносимо жить! — покачал он головой. — Да ведь это рай.

— Для него — потерянный рай! — возразил я.

— Что вы намерены с ним делать? — отважился я спросить, когда он собрался уезжать. Он пожал плечами, сказал:

— Что можно поделать, если человек неисправим?

Тепло поблагодарив меня за все, что я сделал для его соотечественника, выразив сожаление по поводу неприятностей, которые тот доставил мне, консул сказал:

— У вас, должно быть, безграничное терпение.

Больше я о нем не слышал. И о том, что было с Мориканом дальше, тоже не знал — пока не получил номер «Le Goeland» за третий квартал 1954 года, где сообщалось о его смерти. От редактора этого журнала Теофиля Бриана — последнего и единственного друга Морикана — я и узнал недавно кое-какие подробности его жизни в период от нашего с ним прощания в Монтерее, неполных три месяца спустя после его прибытия в Биг-Сур, и до его жалкого конца.

Мы расстались в марте 1948-го. Непонятно, как он протянул до осени 1949-го, когда иммиграционные власти депортировали его.

Даже Бриан мало что мог рассказать об этом времени. Черном, evidemment[408]. В конце сентября он объявился в доме Бриана в Бретани, где ему предложили пристанище. Там ему удалось продержаться только шесть недель. Как тактично говорит об этом в своем письме Бриан: «Слишком скоро мне стало ясно, что наша совместная жизнь не может продолжаться бесконечно долго». Итак, 17 ноября преданный друг отвез его в Париж и поселил в тот же «Отель Модиаль». С этого момента, хотя какое-то время он еще держался, его состояние стало быстро ухудшаться. Наконец, когда он уже был в полном отчаянии, судьба определила ему принять последнее унижение, то есть согласиться на то, чтобы его поместили в швейцарский приют для престарелых на авеню Сен-Манде в Париже. Это заведение было основано его собственными родителями. Здесь он выбрал крохотную комнатушку, выходящую во двор; из окна ему была видна памятная доска в честь открытия сего заведения его матерью и братом, доктором Айвеном Мориканом.