Бич Нергала - [10]

Дазаут не поверил, что основные силы Каи-Хана, потрепанные в Лафатском сражении, отступают к апийской границе, чтобы расположиться в нескольких селеньях на отдых. Конечно, война на измор — не в обычае разбойников, их тактика — внезапный налет и бегство с добычей. Так бывало всегда. Апийцы вторгались в Нехрем, грабили деревни, иногда даже захватывали город — злосчастный Лафат, к примеру, они сжигали раз в полста лет, — но всякий раз уходили, собрав более-менее солидную добычу. А то и ее бросали, заслышав грохот нахремских колесниц, боевой клич немногочисленных, но превосходно вооруженных и отчаянно смелых конников, гортанные вопли смуглых гирканских лучников, с незапамятных времен верой и правдой служащих нехремским властителям.

Но сейчас в проклятого Каи-Хана будто Нергал вселился, а в его старшего брата Авал-Хана — кровожадный Нинази. Братьям-разбойникам наскучило держать в страхе границы благословенного Нехрема и некогда богатой Пандры, им подавай выход на Великий Путь Шелка и Нефрита, пролегающий через оба эти государства. «Пролегающий» — это, конечно, сильно сказано, тут лучше подходит слово «задевающий», но все-таки кое-какие деньжата с этого Пути оседают в сокровищницах Токтыгая и Сеула Выжиги, пандрского деспота… Опять негодное слово! Какое там — оседают, их едва хватает на жалованье солдатам, на парады конницы, на царские охоты. Токтыгай еще худо-бедно латает дыры в хозяйстве, а Сеул, залетный авантюрист, с шемитским коварством забравшийся на престол древнейшей пандрской династии, — вот уж кто не пожалел усилий, чтобы ободрать подданных, как липку. Говорят, он ободрал даже собственный трон, не то что драгоценных камней — позолоты на нем не оставил. Зато бесчисленная родня так и снует между Пандрой и Вендией, несложно догадаться, куда девается награбленное. Видно, не мечтает скромняга Сеул о собственной империи, а мечтает об уютном дворце под мирной сенью пальм и магнолий, о назидательных беседах в кругу младых и любопытных… Мечтает нянчить внуков, не опасаясь, что какой-нибудь народный мститель, исполненный черной неблагодарности, перережет им глотки.

Крепкая рука Дазаута сильнее сжала рукоять сабли, томящейся в ножнах из чеканного серебра. Настоящего бы правителя Нехрему, чтобы вернул былую славу, чтобы отнял власть у тех, кто никоим образом ее не заслуживает. Два-три глубинных рейда, два-три полета бронзового копья до нищих вражеских столиц, а после дело за политикой, за династическими браками, за сатрапами, послушными нехремской воле. И тогда можно будет попристальнее взглянуть на южную границу, за которой — во всей своей красе и блеске — Путь Шелка и Нефрита, великий дар богов не самым достойным из смертных…

Справа, на севере, молодой полководец видел темный колышашийся лес. Не стволы — крепкие длинные щиты, не ветви — мечи и копья в мускулистых руках. Регулярная тяжелая пехота. Ни одного наемника, все командиры из родовитых нехремцев. Пехота — левая рука Токтыгая, правой заслуженно считается конница. Старик недолюбливает чужеземцев, вот и Конана, искателя приключений, чья слава от диких северных стран долетела, наверное, до самого Кхитая, поставил над отрядом наемных клинков, над продажным сбродом, не знающим ни чести, ни верности… И ведь не зря, рассудил Дазаут, в который раз поражаясь стратегической мудрости — или все-таки житейской хитрости? — старого пьяницы и прелюбодея. Если б зависело от Дазаута, он бы сразу отправил киммерийца в обоз, а то и вовсе отослал в кандалах в Аграпур, или в Хаббу, или где там еще по нему веревка тоскует? И тогда бы он сам не ушел живым из Лафатской долины. А может, и ушел бы — кто проницает помыслы Митры?

Вражеский лагерь как на ладони, двести шестьдесят два шатра насчитали вчера лазутчики, а повозок сотни полторы будет. Апийцы — народ оседлый, но воюют, как настоящие кочевники, два-три месяца в походе для них дело обычное. Шатры у них, как у гирканцев, оружие, как у афгулов, а тактика, как у любого бандитского племени любой эпохи. Пырнул ножом в спину, раздел мертвеца до нитки; и давай Иштар ноги. Есть в Апе несколько городишек, так ведь это просто воровские логовища за крепкими стенами, чтобы отсидеться, если вдруг нагрянут каратели. Земля окрест городков не знает плуга, скотины во дворах не сыщешь, в степях вся дичь давным-давно повыбита. Зато — вольный народ, сами в рабах не живут и других рабами не держат, обычай зарекает. Что-то такое завещала их праотцам бандитская богиня: не лижите, мол, пятки проклятым нечестивцам и не давайте паскудным языкам нечестивцев лизать ваши священные стопы. А для апийца кто нечестив? Кто не в чести, известное дело.

Дазаут вскинул рог, дунул изо всех сил. Несясь по буеракам на лихом скакуне, не очень-то потрубишь — это он как-то упустил из виду. Рог захлебнулся собственным ревом, больно стукнул по зубам, царапнул губу, а затем вырвался из руки и повис на тонком ремешке. Но всадники, предупрежденные заранее, услышали сигнал и поняли верно. Бронзовый клин остановился, почти сохранив свои очертания.

Военачальник приподнялся на стременах и окинул дикими от восторга глазами поле — не поле, а новый, пока еще чистый, свиток нехремских летописей. Не чернилами, а кровью, не стилом, а острием меча напишет он новую хронику воинской славы. А под ней начертает собственное имя, чтобы потомкам было кого воспевать и восхвалять.