Библия и русская литература - [9]

Контекст пушкинского творчества 20-х гг. широк, сложен, динамичен.

В эту пору взаимопроникновение разных художественных традиций стало для Пушкина особенно органичным: образы русской сказки, никогда не порывавшей с языческим мироощущением, волшебных легенд Севера и Востока, античной мифологии вольно сочетаются с христианскими представлениями, с отзвуками библейских притч и песнопений. Все это можно увидеть, например, в поэме «Руслан и Людмила» (1820).

Свобода мысли, фантазии и стиля, благодатная сама по себе, таит и опасность, когда кажется беспредельной: она способна вдохновить на создание произведения изящного, но порожденного «воспаленным» состоянием души (воспользуемся выражением Пушкина).

В его «Гавриилиаде» (1821) Благовещение — известный библейский сюжет о непорочном зачатии — преподнесено в духе изящной и озорной эротики, которую поэт воспринял еще в лицейские годы из поэзии Вольтера, а отчасти, пожалуй, и Баркова, только без присущей последнему утомительной сосредоточенности на одной человеческой функции. Поэма была написана Пушкиным в ту пору, когда ему еще льстила репутация, которую точно передал Баратынский в «Пирах» (1820):

Ты, Пушкин, ветреный мудрец, Наперсник шалости и славы...

События, связанные с «Гавриилиадой», заслуживают внимания: в них проявилась существенная закономерность воздействия Библии на творчество Пушкина и русскую литературу вообще.

История поэмы основательно, хотя и не исчерпывающе, изучена; в качестве возможных ее источников названо большое число фольклорных и литературных произведений: неканоническая, нередко пародийная или карнавальная трактовка Благовещения имела широчайшее хождение с евангельских времен. Но менее всего эта история рассматривалась в связи с библейской традицией в русской литературе.

Пушкин читал «Гавриилиаду» в кругу кишиневских приятелей, послал ее и петербургским друзьям», она распространялась изустно и в списках. Вяземский назвал поэму «прекрасной шалостью». Беспечно отнесясь к распространению ее, автор, возможно, тогда видел в ней игривость, но не кощунство. Возможно и другое: в Пушкине, как говорил один из глубоких знатоков его творчества С. Л. Франк, уживались крайности — буйство и неистовство с умудренностью и просветленностью. «В нем был, кроме того, какой-то чисто русский задор цинизма, типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, скрывающая чистейшие и глубочайшие переживания под маской напускного озорства», — пишет Франк в статье «Религиозность Пушкина».

Во всяком случае, поэмы Пушкина, которые создавались почти одновременно с «Гавриилиадой», содержат библейские мотивы, не сопряженные с каким бы то ни было игровым переосмыслением и принципиально важные для постижения авторского замысла. В Братьях-разбойниках» (1821 — 1822) сюжет основан на евангельской идее покаяния, к несчастью, запоздалого и потому не спасающего души. В «Бахчисарайском фонтане» (1821 — 1823) душевная просветленность Марии открывается в ее вере:

И, мнится, в том уединеньи Сокрылся кто-то неземной. Там день и ночь горит лампада Пред ликом Девы Пресвятой...

Отношение поэта к «Гавриилиаде» вскоре после ее написания изменилось. Есть несколько достоверных свидетельств о том, что он с болью воспринимал упоминания о ней. Главное же в том, что в нем происходила некая внутренняя работа, отражением которой могут служить многие произведения 20-х гг., но яснее всего — стихотворение «Воспоминание»* (1828).

Его, как и пушкинскую лирику вообще, нельзя толковать в сугубо биографическом смысле. Первая же строка вносит широчайшее обобщение: «Когда для смертного умолкнет шумный день...»Заметим, что здесь едва слышно звучит и библейский мотив: слово «смертный» как обозначение человека вообще — отзвук легенды о первородном грехе. «Смерть вошла в мир через грех наших прародителей», — говорит Библейская энциклопедия архимандрита Никифора (1891). Но обобщенность включает в себя конкретность. Стихотворение написано весной в Петербурге — и об этом читатель может узнать не только из комментария, но из самого текста: «И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень...» Это петербургская ночь, майская, когда она еще полупрозрачна, а не прозрачна, как в июне.

«Воспоминание» было написано в ту пору, когда уже надвигалось правительственное расследование по делу о «нечестивой и богохульной поэме». Но Пушкин еще об этом не знал. Он сам спрашивал себя о том, что грызло сердце.

...Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.

Несомненно, здесь соединилось много воспоминаний: это подтверждается продолжением, которое Пушкин не включил в опубликованный (1829) текст:

Я вижу в праздности, в неистовых пирах, В безумстве гибельной свободы, В неволе, бедности, изгнании, в степях Мои утраченные годы.

Но в том же продолжении есть многозначительная деталь: в мечтах являются

Две тени милые, — два данные судьбой Мне ангела во дни былые. Но оба с крыльями и с пламенным мечом, И стерегут... и мстят мне оба, И оба говорят мне мертвым языком О тайнах счастия и гроба.