Bianca. Жизнь белой суки - [53]

Прозрачный Форстер показал своей любимице райские уголки: там во влажных гротах жили огромные, размером с собаку, китайские жабы с монетками во рту, на илистых болотах цвели розовые лотосы, дикая тундра сменялась барханами пустынь, а непролазные джунгли – арктическими торосами. Здесь не было иных времён года, кроме вечной весны. Не было даже времени. Только чистая, как родник, любовь. Она была разлита повсюду, роздана каждому, даже крошечному цветку, каждой твари, каждой живой душе. То была любовь самой высшей пробы. Любовь того, кто создал этот мир, и этот рай, и эту собаку.

Но волшебные кущи вдруг померкли, осыпались скучным дождём, а прозрачный Форстер, улыбнувшись печально, умчался вслед за такими же ангелами. Лайка опять видела стену сарая цвета окислившегося свинца, старую ветлу с обрубками ветвей, лицо Ольги, склонившейся над нею. И боль, снова вернулась боль. Бьянка слабо, еле слышно заскулила. «Ожила? – спросила Ольга. – Ну и слава Богу. А то уж я решила, что ты околела». Все ещё наполненная той райской любовью, Бьянка лизнула Ольгу в глаза. И в нос, и в щёки с сеточкой капилляров. «Эта любовь тебе – оттуда», – хотела бы сказать ей Бьянка. Но её никто бы не понял.

18

Пока культи не заросли, не покрылись крепкими, похожими на коросту мозолями, лайка передвигалась по двору по-пластунски: выбрасывала передние лапы, и, садня рёбра о мелкие камешки, подтягивала обрубки задних. Постепенно освоилась и вскоре проделывала необходимые движения на удивление ловко. А уж когда смогла опираться на перемотанные тряпками культи, могла бы сойти и за здоровую собаку. Увечную, но вполне себе жизнерадостную. Только в лес далеко не убежишь и писать непривычно. Будь она кобельком, задрала бы культю да прыснула на штакетник. Ну, а ей-то как? Приходится враскоряку.

Булка шебутная, похоже, и не заметила, что мать обезножила. Прихватывала за уши маленькими, но востренькими зубками, вылизывала морду, носилась по двору, приглашая мать включаться в детские её игры. Белая сука взирала на неё строго, порою даже огрызалась, щерясь брылями. Однако напускная эта строгость тут же сменялась негой, светом материнства, которые испытывала Бьянка к дочери в пору своей, пусть и омрачённой инвалидностью, зрелости.

Всякое утро, ещё до рассвета, она ползла приветствовать хозяйских кур. Те сонно моргали на насестах морщинистыми веками, а их господин – великолепный петух брамской породы с расклешёнными перьями вокруг лап, взиравший на неё вначале надменно, – теперь павлинил хвост, хлопал крыльями и пронзительно голосил, пробуждая Астахино к новому дню. Тут же, в курятнике, она раскланивалась с пекинской уткой Дусей. По старости Дуся яиц не несла, пары не имела и оттого вела замкнутый образ жизни. Затем ползла приветствовать глупых крольчат с их трепетными ушами. Это были уже, наверное, правнуки тех кроликов, с которыми она познакомилась в первые дни своей деревенской жизни и которые, как ни печально, окончили свой бренный путь в кастрюле дяди Николая. (Их косточки и по сей день находила за штакетником Булка.) Из крольчатника прямая дорога в хлев. Здесь пахнет сеном, свежим, не убранным пока назёмом и парным молоком вчерашней дойки. Маркиза тоже не спит, переминается с ноги на ногу в ожидании быстрых хозяйских ладоней на вымени, на горячих сосцах. Лайка тычется носом в коровью ляжку, выражая Маркизе своё почтение, и та отвечает ей задорным помахиванием хвоста. На обратном пути к дому лайка призывно тявкает у схрона полёвки, отчего пожилая мышка вздрагивает, подскакивает в страхе, но тут же, в утренней неге, переворачивается на другой бок.

Последней в чреде приветствий была хозяйка. Неслышно, словно опытный лазутчик, вползала лайка в её одинокую «опочивальню». Не мигая, смотрела, как хозяйка домучивает свои чёрно-белые сны, в которых уже нет места мечтаниям и фантазиям, но только одна забота да лютая тоска.

Тягостно вздыхая и вздрагивая всем телом, Ольга пыталась освободиться, но сон держал её крепко, мёртвой хваткою. И тогда наступал черед Бьянки. Подползая к пружинистой кровати, она, наконец, вставала на свои обрубки и «целовала» лицо хозяйки. Ольга открывала глаза. Смотрела мутно. Потом яснее, добрее, лучистей. Иногда протягивала руку, чтобы благодарно почесать лайку за ухом. Иногда просто тихо улыбалась в ответ. И всякий раз говорила:

– Доброе утро, Бьянка. Пусть оно будет для нас с тобою добрым.

В такое именно утро, поглаживая лайку по животу, пальцы Ольги наткнулись на крохотное, не больше спичечной головки, уплотнение у соска, на мгновение задержались и поползли выше. В домашних хлопотах, в душном июльском мареве Ольга скоро забыла об этом. А вспомнила только через несколько недель, вновь поглаживая собачье пузо. Уплотнение стало больше. И это встревожило Ольгу.

Она вспомнила тихую аккуратную бабушку Пелагею. Та читала ей, девочке, сказки Пушкина да предания далёкого Урала о горных козлах, вышибающих копытом драгоценные камни, о подземном цветке из малахита, о злющей хозяйке Медной горы. Бабушка Пелагея жила смиренно в своём, тряпочками да чистыми половичками убранном