Bianca. Жизнь белой суки - [27]

Стоило Бьянке выйти за ограду, как вся компания дружно поднималась из кустов и в предвкушении возможного соития неотступно следовала за ней. Иногда кто-нибудь из псов помоложе отваживался выскочить вперёд и прогарцевать перед Бьянкой на манер арабского скакуна. Лайка в ответ щерилась сахарными клыками, злобно рычала, а пару раз едва не тяпнула назойливого ухажёра.

Однако неумолимая природа, хозяйский недосмотр, рутинное деревенское равнодушие к проявлениям собачьего естества да настойчивость кобелиного сообщества, в конце концов, завершили дело. Оно ведь как: будь ты хоть корги английской королевы, хоть лабрадоршей президента России, окажись в интересной поре на вольных российских палестинах да без хозяйского надзора, враз пристроятся к тебе кобели. Тявкнуть не успеешь, как обрюхатят – без всяких, высокой породе твоей соответствующих церемоний. А, как говорится, по-нашему, по-простому.

Так и с породистой Бьянкой произошло. Хотя она и сама не поняла, как это случилось. Только вдруг почувствовала позади себя прогорклое дыхание Чурки. И его лапы – все в осенней грязи и свином назёме, ухватисто, крепко сжимающими сзади её тело. И что-то горячее, тупое, что входило в неё всё глубже и глубже. В другой день она бы, наверное, сразу же развернулась и вцепилась мёртвой хваткой в его горло. И вырвала клокочущую трахею. Но теперь отчего-то покорно стояла, задрав хвост, ощущая, как вздрагивает позади Чурка, как горячая волна накрывает её с головой, а вместе с ней вливается в неё скользкая струя кобелиной спермы. Потом она будет думать, что потеряла сознание, потому что когда она вновь смогла ощущать и видеть позднюю астахинскую осень и несколько собак, стоящих возле неё, то первым заметила лохматого шпица Мусю, который смотрел снизу вверх сквозь спадающую на глаза чёлку. А ещё почувствовала, что Чурка уже не удерживает её своими лапами, а стоит к ней спиной и даже готов сбежать, но крепко-накрепко прикован к ней собственным телом. Он бы, может, и радёхонек его вытянуть, да защемило его, горемыку, сучьим кольцом, так что, как говорится, ни туда, ни сюда.

…Вот уж с Паденьги потянуло волглой свежестью, стелется по жухлым полям туман. А «свадьба» всё не кончается. Приковал Чурку грех, переминается пёс в напрасных попытках освободиться, уже и поскуливает жалобно, по-щенячьи. Подле Муся с высунутым языком. А тут Цыган кудлатый. И ещё два кобелька, с ввалившимися боками, скорее всего, залётные, из соседней какой деревеньки или вовсе бездомные даже. И ещё двое местных выродков: короткопалых, с проплешинами от незаживающих ран, с большими и несуразными головами, какие обычно происходят в результате многочисленных и бессмысленных кровосмешений нескольких поколений одних и тех же собак.

И от этого их вида, от собственной всё ещё несвободы, от осенней тоски, пронизывающей вечереющий мир, Бьянку охватило отчаяние. Да настолько горестное, такое бездонное, что не объяснить. А лишь стенать. Стенать бесконечно от надсадной этой душевной боли.

Разве можно было представить, что это случится с лайкой именно так? Ведь в истоках прежней её счастливой собачьей судьбы была десятилетиями выстраиваемая родословная, хозяин, отдававший ей столько заботы и любви, талант её – растущая неодолимая страсть к охоте. А дальше, как и бывало у её породистых соплеменниц, подобранный для неё тщательно, проверенный многократно партнёр – гордый красавец кобель. Такой, у которого в каждой частице семени природой вплетены отвага, верность, экстерьер. Чьё имя вписано в толстые книги родословных. Чья кровь в союзе с задатками белоснежной суки дали бы славную жизнь новым поколениям лаек. Увы, выдающемуся потомству Бьянки, которым могли бы гордиться знатные заводчики, так и не суждено было появиться на свет.

В её теперешней убогой жизни бесконечный осенний дождь, жухлая трава, покосившийся сарай на краю забытой северной деревни, понурые морды беспородных псов и семя одного из них – внутри. Как же неотвратимо! Как безысходно! Словно захлопнулась дверь клетки. И нет никакого пути назад.

Бьянка неотрывно смотрела на мокрый венчик пижмы, что покачивался на ветру в шаге от её морды. Студёная вода с неба, перемешанная со снежными соплями, хлестала по спине. Наконец кольцо, связывавшее собак, разжалось само собой, Чурка выскользнул, взвизгнув напоследок, и тут же грохнулся в грязь. Принялся вылизывать своё ущемлённое хозяйство, звучно причмокивая и зло, по-волчьи взглядывая вокруг.

А Бьянка? Она вновь почувствовала кого-то позади себя. Лохматый Муся, высунув язык, изготовясь своей морковкой-обрубышем, изо всех сил норовил пристроиться к лайке – без понятия, что он, шпингалет, ростом против лайки не вышел и она ему во всех смыслах не по зубам. Бьянка обернулась, рявкнула на Мусю, мол, отвали, недомерок. Рявкнул по-хозяйски на него и Чурка, оскалили зубы остальные незадачливые соплеменники. А Цыган даже тяпнул маломерка за заднюю лапу. Храбрый Муся ответил. Мгновение – и между псами завязалась общая злая свара. Визжали. Хрипели. Взлаивали. Рвали шерсть и мясо друг друга. Покуда не заметили, наконец, что та, из-за кого они дрались, ушла далеко вперёд, и её силуэт белым пятном маячит в струях дождя.