Безымянное - [81]

К тому времени он махнул рукой на все, кроме потребности в ночлеге и питании, однако иногда ему случалось забрести в муниципальную библиотеку, где он читал и не дочитывал книги, а также отправлял и получал электронные письма. Так он узнал однажды, что Бекка вышла замуж. Она прислала фотографии со скромной выездной церемонии. Никогда прежде он не видел ее такой цветущей и красивой — и такой взрослой. Жаль, что ни один из родителей не смог присутствовать на торжестве. Он поздравил Бекку в ответном письме. «Надо же, как Джек-то вырос!» — восхитился он, увидев малыша в настоящем смокинге. Из библиотеки он вышел в смятении, радуясь, с одной стороны, что ему не пришлось ожидать события, на котором он никак не смог бы присутствовать, и надеясь, с другой стороны, что Бекка не предупредила его из жалости, а не из забывчивости.

К тому времени в магазинах начали почти вслух сомневаться в его платежеспособности. Он подпадал под самый подозрительный типаж. Почему-то этим неопрятным, нелюдимым старикам всегда не сидится на месте, они словно боятся увязнуть в дрязгах и скандалах, если где-то задержатся. Пусть уж идет куда шел, так будет лучше для всех. Под взглядами продавцов он выходил со своими свертками из магазина и упихивал купленное в рюкзак, словно готовясь к долгой дороге. Знает ли он, на какие перевалы не соваться, какие дороги закрываются с начала ноября, и оформлены ли у него разрешения? Ему предрекали разные передряги и трагические исходы. Но он был крепкий, жилистый, и рюкзак на плечо вскидывал усталым натренированным жестом. Они смотрели, как он шагает вдоль дороги, не пытаясь ловить проезжающие машины, и покидает город без единого слова.

Ему хотелось пить. Жажда отзывалась сладкой болью, предвкушением утоления.

Глаза он еще не открывал. Он прислушивался и пытался сориентироваться, как всегда в первые несколько минут после пробуждения. Снаружи задувал ветер — во всех направлениях разом, создавая многозвучную симфонию; шуршал падающий снег и едва слышно шелестели отдельные хлопья, ложась на сугроб, наметенный под стенкой палатки. Жажда усиливалась. Отлично! Какое будет счастье, когда он наконец встанет и нальет остывшей воды в крышку термоса.

Однако он лежал не шелохнувшись, пригревшись в спальнике, таком удобном и теплом, особенно когда рядом беснуется ветер, взметая снежную круговерть.

Такое же чувство накрыло его и накануне. Он поставил палатку после окончания перехода и в изнеможении заполз в спальник, думая провалиться в долгий целительный сон. Несмотря на негостеприимную погоду, он с готовностью променял бы здешние края на любые другие. Здесь его не вгоняла в тоску и зависть насыщенная городская жизнь, здесь его вряд ли потревожат вездесущие власти или какие-нибудь отморозки. Он расслабился в теплом спальнике и почувствовал, как тело, все еще гудящее от недавнего перехода, постепенно замирает, проникаясь тишиной и покоем до самых глубин. Ветер как раз только начинал крепчать, но сквозь его завывания доносился тихий шепот сердца: «слушай… слушай… слушай». Он ощущал, как выталкивается кровь из грудной клетки, как течет по венам, как пульсирует едва-едва в запястьях и в ямке у сочленения стопы, как дыхание качает его вверх-вниз, вверх-вниз, как затухают, будто угольки в дотлевающем костре, его усталые кости. Он упивался своим изнеможением. Без усталости нет удовольствия. Он старался продлить это состояние, не засыпать еще хотя бы чуть-чуть.

Теперь уже утро. Глупо валяться без дела. Подъем, палатку свернуть, и дальше — таков порядок. Рассиживаться опасно.

Но что может быть лучше, чем понежиться утром в постели, под теплым одеялом, подальше от жгучего мороза, еще минутку, которая потихоньку перерастает в пять? И пусть это всего лишь спальник, постеленный на надувной матрас в продуваемой палатке… Он лежал с закрытыми глазами и слушал ветер. В его симфонию вплетались и другие звуки — тиканье часов в прогретой кухне, ворчащая на столе кофеварка, легкие шаги Джейн, собирающей чашки и открывающей холодильник, чтобы достать молоко. «Скажи мне, где ты, я за тобой приеду», — донесся ее голос издалека.

Пять минут переросли в десять, десять — в двадцать. Он испытывает судьбу, в этом нет уже никакого сомнения. Нужно вставать и одеваться. Сложить палатку. Найти пропитание на сегодня. Столько дел ждут не дождутся, не говоря уже о благословенном глотке воды, который он обещал себе в компенсацию за нарушение этого хрупкого покоя.

Он полежал еще двадцать минут. Потом твердо велел себе встать сию секунду и выполнить намеченное, иначе он рискует остаться с голыми руками против свирепого ветра и слепящего снега. И тут же осознал, что уже давно не слышит ни воя, ни шелеста. Вряд ли ветер вдруг полностью стих, учитывая, как завывало снаружи, когда он проснулся. Он ждал, что вот-вот стенка палатки снова натянется под напором, словно парус, или хотя бы раздастся визгливый присвист удаляющейся метели, но время шло и ничего не происходило. Он хотел открыть глаза — посмотреть на крапчатый от снега полог, но решил не утруждаться понапрасну. Вместо этого он поступил так же, как и накануне, — ушел глубоко в себя и начал прислушиваться к идущим в глубине тонким незаметным процессам. Ловил мягкий шепот сердца. Ловил дыхание, качающее его вверх-вниз в спальнике. Но «слушай… слушай… слушай» стихло. Дремлющие нервы не отдавали и не принимали никаких сигналов. Все известные ему по названиям и безымянные органы транслировали исключительно глухое молчание — и органы, и мышцы, и клетки, и ткани. Тебе не нужно больше вставать, говорила ему тишина. Не нужно больше идти, не нужно искать пищу, не нужно таскать тяжелый надоевший груз… И через некий промежуток времени, с равным успехом вмещающий и мельчайшую долю секунды, и бесконечность, он осознал, что все еще мыслит, что сознание еще живо, что он, если не победил, то хотя бы нанес сокрушающий удар в этом чертовом поединке, и что последней мыслью, уходящей с ним в вечность, будет мысль о наслаждении, с которым он поднесет к губам эту крышку с водой.