Безымянная слава - [73]

— Было бы справедливее, если бы приняли вас и отказали ей? — ответил вопросом Степан.

— Конечно! Ведь я была лучше подготовлена.

— А вы считаете справедливым то, что дочь истопника, может быть, очень способная, но не имеющая средств и окруженная темными людьми, не могла подготовиться так же хорошо, как и вы? Скажите, вы считаете это справедливым?

— Но при чем тут я? — пожала плечами Нетта. — Почему из-за несправедливости, которую совершила жизнь в отношении дочери истопника, дочь инженера должна остаться за бортом университета?

— Справедливость может и должна быть жестокой, если надо исправить несправедливость, — заявил он.

— Но я-то… я при чем?

— Вы ни при чем… Вы лично не виноваты… Но вы уже много получили от жизни: культурность, возможность заниматься искусством, возможность освоить какую-нибудь специальность…

— Бухгалтера?

— Ничего страшного в этом нет… А та девушка, дочь истопника, только с помощью государственной стипендии может получить высшее образование. Разве не так?.. И она будет бесконечно предана Советской власти.

— Ах, вот что! — проговорила Нетта холодно. — С этого бы вы и начали, оправдывая то, что меня лишают высшего образования. Благодарю вас за ясность.

— Когда мы станем богаче, будет больше университетов и…

— Ну что же, подождем коммунизма, уже недолго ждать! — отрезала она, крутым поворотом руля направила ялик к берегу и не ответила на вопрос Степана, когда они встретятся вновь.

Шесть дней — целых шесть дней! — она терзала Степана пыткой разлуки и отчуждения. Он звонил ей — она не отвечала, не подходила к телефону. Набравшись смелости, он явился в дом на улице Марата, но домработница, старенькая тетя Паша, привезенная Стрельниковыми из Москвы, не пустила его дальше передней.

— Заболела наша барышня, — сказала она и, выпустив Степана на крыльцо, шепнула: — Блажит чадушко…

Проходя через двор к калитке, Степан неожиданно обернулся, и ему показалось, что штора одного из окон столовой испуганно шевельнулась… Ах, так! Ну уж теперь он не сделает ни одной попытки увидеть ее, жестокую и бессердечную! Больше того, он проучит ее, если она захочет увидеть его. Пускай подождет и помучается так, как мучился он! Решение было принято железное, непоколебимое, и на другой же день это решение полетело вверх тормашками, когда Одуванчик, копавшийся в редакционной почте, извлек розовую треугольную секретку.

— Танцуй кекуок, Степка, больше грации! — потребовал он, размахивая секреткой над головой.

Едва не вывихнув второпях руку Одуванчика, Степан завладел письмом и прочитал: «Я чувствую себя немного лучше. Если вы сегодня не заняты, то ровно в шесть на пристани».

К главным бухтам примыкали маленькие бухты-тупички, тихие и сонные, где солнечные лучи были особенно плотными, где в прозрачной воде медленно и волнисто шевелили аметистовыми краями куполов медузы, большие, как абажуры, или маленькие, белые, как аптечные таблетки. В тени скал проплывали стеклянные креветки — живое ничто, — и между камнями воровато, бочком перебегали пучеглазые крабы, которых боялась Нетта и ловко выхватывал из воды Степан.

В одну из своих первых поездок они нечаянно нашли круглую пустынную бухту, бирюзовую среди черных камней. Посредине бухты стояла узкая остроконечная скала, как неотесанный обелиск. На вершине скалы сидел неподвижный баклан с широко растопыренными крыльями. Они полюбили этот пустынный уголок и зачастили сюда. Степан высаживался на берег, Нетта уводила ялик за скалу и раздевалась. Они заплывали далеко в море и, утомленные, возвращались в бухту, как домой. Здесь иногда их застигал вечер, наступавший быстро. Черная завеса одним взмахом скрывала все, открыв звезды, казалось уже давно созревшие и входившие в ночь совсем готовыми — крупными, яркими, многоцветными. Собрав сухие водоросли и просоленную сизую щепу, Степан разводил костер, и они сидели по обе стороны золотого огонька, пахнущего йодом. Задумчивые, они прислушивались к плеску волн, затихавших в бухте, прислушивались и еще к чему-то, что нельзя было услышать и что наполняло их.

Так было и в тот вечер, первый вечер после шестидневной размолвки. В этот вечер они наконец смогли спокойно поговорить о себе, для того чтобы лучше понять друг друга и будущее своих отношений.

— Я очень рассердилась на вас тогда, помните? — сказала она. — Вы так жестоко говорили о справедливости, так неумолимо жестоко… А ведь жертвой этой справедливости почему-то стала я… Вы знали это и все-таки продолжали прославлять вашу жестокую справедливость… Я решила больше не видеться с вами, не говорить, не спорить… К чему?

Он испугался, но тут же вспомнил шевельнувшуюся занавеску, внутренне улыбнулся; лицо его осталось неподвижным.

— Все же мне хотелось поговорить с вами, — продолжала Нетта, глядя на огонек из-под сдвинутых бровей, — хотелось понять вас. Нет, не думайте, что я считаю вас каким-то таинственным, сложным. Ничего подобного… Вы весь на виду, вы правдивы и прямы, вы никогда не дипломат. Вот это мне и непонятно, этому не верится… Я не могу поверить этому до конца… Скажите, вот здесь, в голове, вот здесь, в сердце, и вот здесь, в кончиках пальцев, когда вы пишете, нет ни капельки, ни одной капельки сомнения?