Безымянная слава - [31]

Взревел заводской гудок, казавшийся особенно громким здесь, вблизи «Красного судостроителя». Над морем бурьяна во весь рост встал Мишук, сильным движением вытер пот со лба, гаркнул: «Давай наших встречать!» Репортеры вслед за ним бросились по Заводской улице к проходной. Из заводских ворот уже выливалась, нарастая, становясь с каждой минутой гуще, толпа пошабашивших рабочих. Вдали, в заводском дворе, между цехами, вспыхнула красная искра, первая искра субботника, вспыхнула вместе с нею песня о паровозе, летящем вперед. Маленькая красная искра и едва слышная песня — такие одинокие позади почти молчаливо шагавшей толпы рабочих, которые даже не оборачивались, будто не слышали песни. «Слабо, слабо!» — подумал встревоженный Степан. Но искра быстро приближалась, росла; она уже стала огоньком, огнем, она стала красным знаменем, и нарастала песня, распеваемая во всю ширину груди; это, рассекая толпу рабочих, опережая ее, шла молодежь, шли комсомольцы, в кепках, в красных платочках, по пять в ряд, взявшись под руки и все же умудряясь приплясывать на ходу. Маленьким, бесконечно маленьким по сравнению с морем рабочего люда был этот отряд, вот только песня лилась широко… Так широко потому, что песню участников субботника подхватили взрослые рабочие, дяди и тети, которые, не смешиваясь с участниками субботника, просто пели вместе с ними о паровозе, летящем к коммуне. Пока комсомольцы захватили лишь одного старого рабочего — большого, полного, круглолицего, усатого. Они схватили его под руки, и он, шагая в ногу с ними, смеясь, кричал: «Захороводили! А… захороводили, язви их!» Парни в кепках, сдвинутых на затылок, девчата в красных косынках кричали взрослым рабочим: «Папаши, давайте сюда! Дома каша подгорела, борщ из печки сбежал!» А взрослые не отвечали, не отвечали и продолжали идти рядом и сами пели.

Вдруг несколько девичьих голосов, высоких, заливистых, задорных, прервали песню о паровозе. Они пели:

Звони, звонарь, звони, звонарь, —

Всех буржуев на фонарь!

Так споем же карманьолу,

Пусть гремит гром борьбы!

Тонко, пронзительно запел, приплясывая, Одуванчик, забухал голос Мишука, присоединился к песне и Степан. Они сделали то, что сделали все, — и участники субботника, шагавшие под знаменем, и взрослые рабочие, идущие по тротуарам, закопченные и замазанные, поющие с усмешкой…

Степан вдруг забыл свои сомнения, забыл, что сейчас, вот сейчас, возле ветки, должна решиться судьба субботника. И она решилась. Молодежь, как бы увлекаемая знаменем и песней, размашисто занося левое плечо и продолжая песню, круто свернула с улицы к ветке, и началось то, на что Степан, по правде сказать, боялся рассчитывать. Поток рабочих, идущий мимо ветки, стал распадаться. Поодиночке и целыми группами рабочие сворачивали к ветке. Нет, каша не подгорела дома и борщ не сбежал из печки, дома их ждали семьи, ждал обед и отдых, но они все же шли на ветку вслед за юнцами и продолжавшей звучать песней. Они шли просто посмотреть на субботник, они хотели посмотреть, что получится, и, конечно, уже знали, что не останутся в стороне.

На ветке все зашумело. Люди вкопали древко знамени в землю, рассыпались вдоль трамвайной линии и стали искать работы. Прежде всего молодежь повела бой с бурьяном. Первые охапки выкорчеванной зелени полетели с насыпи на берег бухты. «Но ведь не это главное, — думал обеспокоенный Степан. — А шпалы, а рельсы? Субботник плохо организован. Сделаем меньше, чем можно…» Он ошибался. Люди, пришедшие на ветку ради решения ясной и всем близкой задачи, быстро создавали формы организации. Подоспел вагон с трамвайщиками, приведенный самим Харченко. В трамвайщиках участники субботника сразу признали знатоков дела, руководителей. Возле каждого трамвайщика образовались небольшие бригады. Скреплял и подогревал бригады Харченко, который поспевал тут и там, указывая наиболее уязвимые места ветки. Обрадовало Степана появление на ветке директора «Красного судостроителя» Фомичева. Высокий, худощавый, сутуловатый Фомичев, в прошлом рабочий-путиловец, подпольщик, весь израненный на фронтах гражданской войны, привел с собой работников заводской конторы и превратил их в снабженцев. Появился недостающий инструмент — лопаты, кирки, ломы.

— Фамилий, больше фамилий! — потребовал Степан от Одуванчика, который помогал ему собирать материал для зарисовки. — Видишь, носилок не хватило, ребята таскают с берега песок-балласт в подолах блуз и юбок. Кто они? Записывай четко в блокноте, проверяй фамилии по два, по три раза. Потом отдашь мне листки блокнота.

— Есть, товарищ командарм! — И Одуванчик, размахивая блокнотом, в сотый раз помчался вдоль ветки.

К Степану, тяжело опираясь на палку, подошел директор завода.

— Из «Маяка»? — спросил он. — Отметь, товарищ, что гражданин Пеклевин не счел нужным явиться, хоть о субботнике он знает. Какой он после этого хозяин городского хозяйства, какой он большевик? Как его можно назвать?

— Бюрократом — мало.

— Чужак он! Человек, чуждый трудящимся. Не верит он силе рабочего класса, не радуется ей. Так и напиши, товарищ. Ты посмотри, как народ размахнулся, как весело дело делает!