Безымянка. Нищие духом - [3]
Наконец позвали есть, и Настя с приветственным визгом бросилась к пирожкам, но ее попросили вымыть руки. «Это я лужу перегоняла, — чуть ли не светским тоном начала Настя. — Лужа во-он там была, а я ее во двор — она нужна мне на плоту кататься».
— Мама, а нам можно на плоту?
Мама вдруг вспомнила, как сама в детстве любила на плоту… А Настя брала в обе руки по пирожку и глотала, глотала, краем глаза замечая, что Миша едва шевелится во время еды, так что кажется, что кусок еле движется внутри, застревает-застревает на середине — между горлом и желудком, как бы задумавшись: не выйти ли обратно. Вдруг она поняла, что все смотрят на нее, ах, все равно им не объяснишь, какой у пирогов вкус — вкус воздуха, их можно бесконечно есть, как бесконечно мы глотаем воздух.
— Антон! У тебя сто танков, у меня сто. Кто победит?.. Не знаешь. Ага, сдаешься?
Взрывная жестикуляция Насти сразила Антона.
— Сдаюсь.
— Значит, я победила. А яблоки можно? — И она стала брать из корзины яблоки и откусывать из двух рук сразу, а Безымянка и Доходяга мирно, без танков, доедали выданные им мясные внутренности от двух подгоревших пирожков.
— Ой, жмет что-то… опять жмет! — губа Насти уже свернулась и начала сползать набок.
Пришлось положить ее на диван, рядом с нею примостилась тотчас Доходяга, наконец Насте полегчало, и она вместе с собакой убежала на улицу, краем глаза заметив, как на ее место ложится Миша. Он из тех людей, про которых тетя Фая говорила: «Не доел, так долежу».
Настя обмакнула палочку в пролитую белую краску на асфальте и стала рисовать танцующих человечков — она только что видела таких на книге у Ивановых. Все время она думала об этих Ивановых, а у них в это время раздавалось ворчание Антона: мол, Настя говорила «вкусные, вкусные пирожки», а так много съела, что даже невкусно стало. «Таково соотношение Рая и Ада, — объяснил сыну Миша. — Всякое чрезмерное удовольствие приводит к неудовольствию, а обратное неверно…»
Соотношение, Рай и Ад, в то время, как у Насти просто большой рот, похожий на осьминога, — Антон продолжал ныть, а мама стала защищать Настю:
— Организм у девочки если этого потребовал.
— А яблочек-то тютьки, — ответила Соня.
— Ну, раз их тютьки, значит мы не будем их нямки, — в тон ей нашелся Миша.
— Не надо жадничать, это не Настя, это организм ее съел, а организм ведь умнее нас, он знает, что ему надо.
— Я не жадничаю, но Настя съела.
Мать криком приказала ему молчать.
— Я замолчу, но зачем она яблок нам не оставила!
— Хватит! — не выдержал даже Терпеливейший. — Ты русского языка не понимаешь, но язык ремня, наверное, поймешь — смотри, какой у ремня язычок! — он расстегнул ремень и помахал его концом. — Не будешь капризничать?
— Я не капризничаю, а просто говорю, что Настя съела все одна.
В это время в раскрытое окно донесся голос:
— А мы сегодня ели мясо!
Это Настя заключала в свои грязноватые объятия то одного, то другого знакомого и сообщала:
— Сегодня. Мы. Ели. Мясо.
— Миша, неужели ты ничего не понял?
Он пожал плечами и продолжал лежать. Эх, эти мужчины — у них нервы, как стальная проволока, в которой вяло проворачиваются жирные туши нейронов. «Мы… Мы… Мы… Мясо… Мясо…» — доносилось со двора.
— А еще гуманная часть природы! Вставай.
«Все им вставай да вставай…» — думал Миша. Жена слишком существовала в его жизни. Она так мелькала, что все ее движения сливались в одно беспрерывное мелькание.
— Папа — хлебматик, он делает настолько все спокойно, что некоторые холерики готовы ему по башке дать, — бормотала в углу Сонечка.
— Не хлебматик, а флегматик, — поправила ее мама.
— О дайте мне отдохнуть, хоть сто лет одиночества! — вздохнул Миша, вставая и на ходу сочиняя: «И кстати тут катаклизмы мне жизнь прописала, как клизмы».
Он побрел к холодильнику, налил квасу и получил от него острое ледяное удовольствие, после чего он еще пожелал такого удовольствия и налил другой стакан, но уже чувствуя, как крутятся бешено холерические нейрончики жены — каково ей выносить его замедленные танцы на тему домашнего хозяйства! Он схватил расческу и начал расчесываться, чтобы пойти в суд и узнать, почему мать посадили, а дочь никуда не определили, люди же должны быть — в самом деле — гуманной частью природы…
— Вот это другое дело, — сказала ему жена.
Нищие духом
Миша заметил, что время сегодня со свистом летит возле уха. Только что он вернулся из суда, как оказалось, что жена уже сводила Настю к врачу и даже купила массу витаминов для инъекций. Пока шприцы кипятились, Настя стояла, вся сжавшись, перед танцующими человечками:
— Свет такой… такой…
— Я уколы не больно делаю. Не свет, а цвет. А кстати, меня ты как называешь?
— Цвета.
Света знала, что это трудно исправить — бабушка Миши до сих пор ее Цветой зовет.
— А это кто на фотографии? Марина Светаева? А она кто?
— Поэт. Кстати, ее дети звали по имени: Марина.
Доходяга в это время зарывала под детским ковриком второй пирожок с мясом. Примесь фокстерьера давала себя знать — те обычно делают закопушки, любят рыть норы. Свете бы ее заботы, врач сказал, что косоглазие Насте надо исправлять, зубы — тоже, а собаке другое имя придумать. Нора? А что — хорошее имя. Настю уговорим.
