Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом - [3]

Но феноменология русской науки проявляется не только в ее непосредственном звездном устремлении. Так, попытка великого хирурга Пирогова воссоздать древнее бальзамирование умерших, а также его анатомический атлас – это проявления все той же феноменологии, это то же желание перенести законы макрокосмоса на микрокосмос и решить в какой-то мере проблему если не бессмертия, то сохранения мертвого тела. И кто знает, как подобные интенции могли быть осмыслены космологом Федоровым, который мечтал о научном воскрешении всех покойных «отцов», что и вдохновило, в свою очередь, его ученика Циолковского на создание межпланетных кораблей: воскресшие мертвые грозили перенаселением планеты, а освоение космических колоний помогло бы этого избежать. Даже основоположник русской науки М.В. Ломоносов не чужд был космизма и написал знаменитую оду «Вечернее размышление о Божием величестве».

Русские изобретатели Можайский, Жуковский, Юрьев, Сикорский также рвутся в небо. Иными словами, нашей науке и нашим изобретателям всегда было тесно на Земле. Мы всегда стремились в заоблачные выси. А аскетизм, пренебрежение к земным радостям и удобствам стали нормой поведения для многих отечественных ученых. Яркий пример – современный отечественный гений математики Перельман.

В этой книге мы не ставим перед собой задачи дать исчерпывающую картину отечественной науки. Кому-то выбор имен может показаться бессистемным, а повествование отрывочным, но бесспорно одно: в истории нашей науки присутствует один глобальный конфликт – это конфликт между фаустианским началом и началом созерцательным, космическим. Проявление этого глобального конфликта мы и постараемся разглядеть в непростых судьбах отечественных ученых.

Николай Иванович Лобачевский

Если верно утверждение, что Ньютон с точки зрения его вклада в развитие культуры – фигура номер один XVIII столетия, то верно и утверждение, что Лобачевский – одна из самых заметных фигур, тень которых падает на весь ХХ век, а может захватить и XXI столетие. Открытия русского математика высветили такие неожиданные дали математического «ландшафта», особенности развития математики, которые затронули сердцевину европейского сциентизма (от лат. scient – наука).

Николай Иванович Лобачевский родился в 1792 году в Макарьевском уезде Нижегородской губернии. По другим сведениям, будущий великий математик появился на свет в самом Нижнем Новгороде. Одни источники указывают на то, что отцом Николая Лобачевского был мелкий губернский чиновник, уездный архитектор Иван Максимович Лобачевский (1760–1800). Другие утверждают, что настоящий отец Николая (как и его братьев, Александра и Алексея) – Сергей Степанович Шебаршин (1755?–1797), уездный землемер, обер-офицер, выпускник Московского университета.

Мать Н.И. Лобачевского – Прасковья Александровна – женщина загадочной судьбы, не известна даже ее девичья фамилия. Она вышла замуж за И.М. Лобачевского, но прожила с ним в браке только около года, а когда они разошлись, то развод не оформили (это было трудно и морально неприемлемо) и стали жить в разных домах. Через короткое время Прасковья Александровна уже состояла в гражданском браке с Сергеем Степановичем Шебаршиным.

Это была эпоха романтизма, и семейные тайны четы Лобачевских вполне вписывались в то, о чем грезили романтики и вздыхали сентименталисты. Семья жила бедно, а после смерти в 1797 году кормильца (именно такую дату смерти отца указывал Николай Иванович, тогда как Иван Максимович в это время был еще жив) совсем впала в нищету. Тридцатипятилетняя вдова, Прасковья Александровна (1762?–1840), мать будущего математика, вынуждена была в 1802 году перебраться с детьми в Казань.

Тремя годами раньше в Казань переехал и Сергей Тимофеевич Аксаков. Это событие писатель вспоминал так: «В середине зимы 1799 года приехали мы в губернский город Казань. Мне было восемь лет. Морозы стояли трескучие, и хотя заранее были наняты для нас две комнаты в маленьком доме капитанши Аристовой, но мы не скоро отыскали свою квартиру, которая, впрочем, находилась на хорошей улице, называвшейся «Грузинскою». Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, – и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодная, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя…»

Понятно, что у бедной вдовы с тремя детьми на руках и сам переезд обстоял гораздо хуже, и страх за малышей был значительно сильнее и основательнее: не было у нее ни лакеев, ни заранее подготовленной квартиры на хорошей улице, ни повара, ни горничной. И хотя о Прасковье Александровне нам почти ничего не известно, есть все основания полагать, что женщина она была храбрая. К тому же грамотная, и сознавала пользу учения – достоверные сведения об этом сохранились в летописях Казанского Имперского университета. Так, сразу после открытия университета, совет обратился к родителям воспитывавшихся в Казанской Имперской гимназии детей с вопросом: «согласны ли они будут, чтобы дети их, по окончании курса в гимназии, поступили в открываемый вновь университет и в случае, если они будут обучаться на казенный счет, обязались бы прослужить университету 6 лет в учительской или какой другой, зависящей от университета, должности». В собрании ответов родителей мы находим следующее письмо П.А. Лобачевской – директору гимназии Яковкину: «Милостивый Государь, Илья Федорович! Два письма из совета гимназии от имени Вашего имела честь получить. Извините меня, что я по причине болезни долго не отвечала. Вы изволите писать, чтобы я уведомила Вас о своем намерении – желаю ли, чтобы дети мои остались казенными, дабы окончив ученический и студенческий курсы, быть шесть лет учителем. Я охотно соглашаюсь на оное и желаю детям как можно прилагать свои старания за величайшую Государя милость, особливо для нас, бедных».