Безумие Дэниела О'Холигена - [29]

— Твоя картина жизни Христа глупа и оскорбительна.

— Жизнь глупа и оскорбительна, Деклан. Моя проблема в том, что в понимании этого я довольно одинок. Обычно я справляюсь. Я могу держаться за свои книги и плыть вдали от обломков, но сейчас они норовят меня утопить.

— Желаю им всяческих в этом успехов. Я не могу помочь тебе, О'Холиген. Не помог бы, даже если бы мог. А от запаха твоей псины меня тошнит.

— Прежде чем я рухну под ношей вашего сострадания, я скажу, как вы можете мне помочь.

— Знать ничего не хочу. Ради всего святого! Это — Господня обитель, и от Его имени прошу тебя уйти.

— Вы должны записаться на курс средневековой литературы в «Золотом Западе».

— Что еще за глупости? Не может быть и речи.

— Разве сан священника запрещает изучать мирскую литературу?

— А почему я должен записаться?

— Потому что силы тьмы пытаются уничтожить мой предмет. В ожидающей меня борьбе мне нужна группа надежных и лояльных студентов.

— Я не буду ни тем ни другим.

— Конечно будете.

— Я приказываю тебе и твоему бациллоносителю покинуть мою церковь.

— Я собираюсь прийти на воскресную мессу.

При этих словах Деклан Лойола Синдж впал в угрюмое молчание. Это не была пустая угроза. Начать с того, что Дэниел не принял отказ от латыни в литургии. Его присутствие в церкви сопровождалось дерзкими выкриками перевода, разносящимися над священником и паствой.

— Господь с тобой.

— Dominus vobiscum!

— И с духом твоим.

— Et cum spiritus tuo!

Хуже того, Дэниел отказывался утихнуть и во время проповеди. Священники, привыкшие к пассивной, а то и безразличной аудитории, при первом столкновении с восклицаниями Дэниела замирали на кафедре с открытым ртом. Отец Синдж прекрасно это помнил. Как-то раз он сплетал элегантную метафору о Рождестве Христовом и закладке киля корабля, когда ткань его проповеди была прорвана возмущенным воплем из дальней части церкви:

— Что за ужасная софистика!

На какое-то жуткое мгновение он подумал, что услышал Глас Божий, но потом решил, что виной всему — игра воображения или акустика собора. Его речь вновь потекла плавно, но тот же голос раздался вновь:

— Откуда вы об этом знаете?

Отец Синдж отыскал крикуна — мелкого, с волосами цвета имбиря, человечка, прислонившегося к одной из задних колонн. Хилость и общая незначительность выскочки привели священника к жестокой тактической ошибке. Он настроился на повелительный тон.

— Мой разговорчивый друг, там, позади. Не соизволите ли вы продемонстрировать нам свой недюжинный ум отсюда, с кафедры, и поделиться с нами плодами своей мудрости?

— С удовольствием, — сказал Дэниел, стремительно подлетел к ограде алтаря и с улыбкой повернулся к остолбеневшим прихожанам. — Изначальной проблемой святого отца, — сказал он, как будто объясняя причину, по которой не всплывает губка, — является то, что он выдает за самоочевидную истину то, что является всего лишь гипотезой.

Глубокая безутешность овладела отцом Синджем. Он склонил голову и покосился на свои голени, поблескивающие в сиянии обогревателя и отраженные в луже оскверненного пластика, бывшего некогда Девой Радующейся.

— Что я должен сделать?

— Завтра я принесу бланк заявления.

— Не приходи сюда больше.

— Хорошо, я подсуну его под дверь. Уверен, что предмет вам понравится. Наши дискуссии совершат чудеса с доходчивостью ваших проповедей. Прошу прощения, не смею вас больше задерживать. Пойдем, собачка.

Священник плотно задвинул жалюзи и склонил голову, пока Дэниел с собакой неуклюже выбирались из исповедальни. В термосе еще оставался бульон. А что толку? О'Холиген вырвал сердце у этого дня. Проклятье!

Что-то заскрипело. Отец Синдж резко откинул жалюзи и накинулся на нового исповедующегося:

— Ну, что там еще? Начинай!

Дэниел покинул исповедальню и, направившись к задним дверям церкви, вспомнил о воскресной старухе у купели и обещанной встрече. Мягкий вечерний свет косо струился через неф из окон апсиды, падая на блестящие перила старинной купели, но старухи нигде не было. Пронеслась печаль — легкая ностальгия по утлой рехнувшейся душе, материализовавшейся для его прошлого визита, но не прожившей ни минуты дольше. Было и чувство облегчения. Что-то в этой старухе беспокоило Дэниела — тревожный намек на что-то непокорное, даже демоническое вспыхивал в ее здоровом глазу и на скорби всего мира — в другом.

Гленда издала тихий, нетерпеливый звук и побежала к задней двери. Дэниел направился вслед за ней, мимо Вифлеемского вертепа, все еще не разобранного, хотя после Рождества прошло уже полтора месяца. Епископ велел держать сцену Рождества до тех пор, пока она гарантировала пожертвования в стоящий поблизости ящик для сборов. Эта простая картина была одним из главных аттракционов Католической церкви, достигавших сердец и карманов верующих вот уже почти две тысячи лет.

Ящик был сделан из тонкой жести, так что щедрые пожертвования звенели во всеуслышание, а скудные — нет. Пара Дэниеловых трехпенсовиков брякнули как свинцовые пуговицы, и, казалось, даже Вифлеемские обитатели обернулись и нахмурились. Дева Мария смотрела свысока, но Дэниелу было известно, что в столь высокомерном положении ее сковал очень давний инцидент. Два года назад, в Сочельник, на всенощной, Клэнси Нунан, всеми уважаемый и глубоко верующий алкоголик, оступился и грохнулся головой прямо о вертеп, увлекая с собой на пол статую Иосифа. От сильного удара муж Пресвятой Девы разлетелся на куски.