Безнадежность - [3]

Конечно, если бы я знала, что Шесть уедет по программе международного обмена на той самой неделе, которая должна была стать нашей первой неделей в выпускном классе, школа утратила бы для меня существенную часть своей привлекательности. Но я непростительно упряма и скорее проткнула бы себе вилкой руку, чем призналась бы Карен, что передумала.

Я стараюсь не допускать мыслей о том, что Шесть не будет рядом в самый нужный момент. Знаю, как она надеялась, что вся эта история с обменом срастётся, но эгоистическая часть моей натуры, в свою очередь, надеялась, что этого не случится. Мысль о том, чтобы войти в школьную дверь без подруги, меня ужасает. Но я понимаю, разлука неизбежна, и мне остаётся только шагать вперёд, покуда меня не вытолкнет в реальный мир, в котором живут другие люди, кроме Шесть и Карен.

Недостаток доступа в реальный мир я с лихвой заменяла чтением. Знаете, есть в этом что-то нездоровое — постоянно жить в стране счастливых финалов. Книги также ознакомили меня со всеми (возможно, излишне драматизированными) ужасами старшей школы: всякие там тяготы первых дней, группировки и зловредные девицы. К тому же, по словам подруги, репутация у меня сложилась та ещё, причём, благодаря самой Шесть. Она не отличается особым целомудрием, и, несомненно, парни, с которыми я обжималась, не отличаются особой скрытностью. Благодаря этому сочетанию мой первый день в школе может получиться весьма увлекательным. 

Не сказать, что меня это сильно беспокоит. Я поступаю в школу не для того, чтобы заводить друзей или произвести на кого-то впечатление. И до тех пор пока моя незаслуженная репутация не мешает конечной цели, я это вполне переживу.

Надеюсь.

Убедившись, что дверь заперта, Грейсон возвращается к кровати и стреляет в меня соблазнительной улыбкой.

— Как насчёт небольшого стриптиза? — предлагает он, начинает вращать бёдрами и приподнимает рубашку, демонстрируя заработанные тяжким трудом квадратики мышц на животе. По-моему, он не упускает ни единого шанса ими щегольнуть. Такой вот типичный самовлюблённый дурной мальчишка.

Я смеюсь, когда он стягивает через голову рубашку, бросает её в мою сторону и снова наваливается на меня. Он кладёт руку мне на затылок и поворачивает мою голову, возвращая мой рот в исходное положение.

В первый же раз проникнув в мою спальню, а случилось это чуть больше месяца назад, Грейсон отчётливо дал мне понять, что никакие такие «отношения» его не интересуют. А я дала понять, что меня не интересует он, так что мы сразу же прекрасно поладили. Конечно, в школе он будет одним из немногих знакомых мне людей, и я беспокоюсь, что это помешает тому хорошему, чего нам с ним удалось достичь — то есть абсолютно ничему.

Он здесь меньше трёх минут, а его лапа уже шарит у меня под рубашкой. Да уж, припёрся явно не для того, чтобы беседовать по душам. Его губы отрываются от моего рта и осчастливливают мою шею, и я пользуюсь этим, чтобы поглубже вдохнуть и попытаться что-то почувствовать.

Хоть что-нибудь.

Я сосредотачиваюсь взглядом на флуоресцентных звёздах, прикреплённых к потолку над кроватью, и едва чувствую чужие губы, медленно продвигающиеся вниз к моей груди. Их семьдесят шесть. Ну, то есть, звёзд. Я знаю это потому, что за последние семь недель у меня была куча возможностей их пересчитать, каждый раз, когда я влипаю в эту передрягу — лежу безучастно, пока Грейсон, не замечая моего равнодушия, исследует моё лицо, шею и иногда грудь любопытными, сверхвозбуждёнными губами.

Если я так безучастна, зачем я ему всё это позволяю?

Я никогда ничего не чувствовала к парням, с которыми обжималась. Вернее, парням, которые обжимали меня. К несчастью, это всегда односторонне. Только однажды я встретила парня, вызвавшего во мне некое подобие физической или эмоциональной реакции, но в итоге это оказалось самонаведённой иллюзией. Его звали Мэтт, и мы встречались меньше месяца, а потом меня окончательно достали его заморочки: то, например, как он пил воду из бутылки — исключительно через соломинку; или то, как раздувались его ноздри непосредственно перед поцелуем. А ещё он ляпнул: «Я тебя люблю» всего лишь через три недели после нашего сближения.

Ага, такой вот балбес-торопыжка. Пока-пока, мальчик Мэтти.

Мы с Шесть анализировали моё безразличие по отношению к парням.  Довольно долго мы подозревали, что я лесбиянка. Когда нам было шестнадцать, после быстрой и весьма неловкой проверки этой теории, мы пришли к выводу, что причина в чём-то другом. Дело не в том, что я не получаю удовольствия от обжиманий с парнями. Вообще-то, получаю, иначе я бы этим не занималась. Просто то удовольствие, которое я получаю, иное, чем у других девушек. У меня никогда не подкашивались коленки. И бабочки не трепыхались в животе. И в принципе сама идея о том, чтобы замирать перед кем-то в восторге, мне глубоко чужда. Настоящая причина проста — обжимаясь с парнями, я впадаю в глубокое и очень комфортное оцепенение. Такие моменты хороши тем, что мой мозг полностью выключается. И мне нравится это чувство.

Мои глаза изучают скопление из семнадцати звёзд в верхнем правом квадрате потолка, когда резко я возвращаюсь к реальности. Руки Грейсона забрели дальше, чем я ему обычно позволяла, и до меня стремительно доходит тот факт, что этот бродяга уже расстегнул на мне джинсы и его пальцы осторожно проникают под резинку моих трусиков.