Безмолвный крик - [14]

Кэб, в котором сидела Эстер, со всех сторон теснили экипажи, подводы, коляски. Кричали кучера. Заржала чья-то лошадь.

Конечно, Монк в конце концов разобрался в графине, но чтобы убедить его, понадобились неоспоримые доказательства. И в довершение ко всему он, похоже, разозлился на Эстер! Она не могла понять почему. С внезапной болью в душе ей вспомнилась их последняя встреча – и разговор, получившийся крайне желчным, что случалось между ними нередко. Обычно Эстер оставалась недовольна собой из-за того, что не могла достойно возразить в нужный момент, и даже победа в споре не приносила ей удовлетворения. Они не раз доводили друг друга до белого каления. Не то чтобы это вызывало неприятные чувства – нет, порой действовало даже возбуждающе. В таких отношениях присутствовала некая искренность, и они не вредили по-настоящему. Она никогда не нанесла бы Монку удар, который мог жестоко уязвить его.

Тогда почему их последнее свидание оставило эту ноющую боль, это ощущение внутренней раны? Она попыталась в точности припомнить, что именно говорила тогда.

Сейчас Эстер даже сказать не могла, с чего началась ссора; речь зашла о ее своеволии, любимом предмете Монка. Он обвинял ее в авторитарности, говорил, что она судит людей слишком жестко и только по собственным стандартам, исключающим радость и человечность…

Кэб снова тронулся.

Монк говорил, что она знает, как ухаживать за больными и перевоспитывать нерасторопных, неумелых или безответственных, но понятия не имеет, как до́лжно жить обыкновенной женщине, как смеяться или плакать и чувствовать себя не только больничной медсестрой, разбирающейся в превратностях жизни других людей, не имея собственных. Ее вечное копание в чужих проблемах и уверенность в том, что ей лучше знать, сделали из нее зануду.

Монк заключил тем, что очень хорошо сумеет обойтись без нее потому, что если ее личностные качества восхитительны и в социальном плане просто необходимы, то в личном непривлекательны.

Вот что причинило боль. Критика была справедливой и ожидаемой, и она, конечно, могла сказать ему в ответ не меньше – и качественно, и количественно, – чем выслушала. Но совсем другое дело – неприязнь, отторжение.

И это было нечестно. Впервые Эстер не сказала ничего в свое оправдание. Она осталась в Лондоне ухаживать за молодым человеком, полностью разбитым параличом. Потом посвятила себя попыткам уберечь Оливера Рэтбоуна от него самого. Взявшись за скандальный случай с клеветой, адвокат основательно подпортил себе карьеру. Фактически дело стоило ему репутации в определенных кругах. Если б незадолго до этих событий он не удостоился рыцарского звания, то мог бы вообще остаться без репутации! Рэтбоун пролил свет на слишком неприглядные стороны жизни коронованных особ, чтобы снова добиться благоволения. Его больше не считали «здравомыслящим», как на протяжении всей предыдущей жизни. Теперь он неожиданно стал «сомнительным».

Эстер поймала себя на том, что улыбается при мысли о Рэтбоуне. Их последнюю беседу никак нельзя было назвать желчной. Отношения между ними не являлись поверхностным знакомством, скорее они представляли собой профессиональное содружество. Он удивил ее, пригласив на обед, а затем в театр. Эстер приняла приглашение – и получила столько удовольствия, что сейчас даже слегка задрожала от счастья.

Поначалу эта внезапная перемена в их отношениях вызвала чувство неловкости. О чем с ним говорить? Впервые Эстер задумалась над темой, к которой они проявили бы общий интерес. Прошли годы с тех пор, как она обедала с мужчиной по поводу, не связанному с профессиональной деятельностью.

Но Эстер не приняла во внимание, насколько умудрен жизнью ее новый знакомый. В деле с клеветой она увидела его только со слабой стороны. За обедом и в театре он вел себя совершенно иначе. Тут он командовал. Как всегда, Рэтбоун был одет безукоризненно, но с той легкой небрежностью, которая подчеркивала, что ему больше не нужно производить впечатление – положение уже обеспечено. В разговоре он легко касался любых тем – искусства, политики, путешествий, слегка философствовал и высказался по поводу банального скандала. Он заставил ее смеяться. Сейчас Эстер вспоминала, как он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел прямо на нее. Глаза у него были необычные, они казались очень темными на худом узком лице, обрамленном русыми волосами; нос был длинноват, а рот – капризен. Никогда она не видела его таким расслабленным; обязанности и право словно перестали для него что-то значить – по крайней мере, на какое-то время.

Один-два раза Рэтбоун упомянул своего отца, человека, с которым Эстер несколько раз встречалась и очень полюбила. Он даже рассказал ей несколько историй из своей студенческой жизни и поведал о первых опытах работы, закончившихся полным провалом. Эстер не знала, сочувствовать ему или смеяться, но, взглянув в его глаза, она наконец расхохоталась. Внешне он не выразил неудовольствия.

Они чуть не опоздали в театр и заняли свои места, когда занавес начал подниматься. Давали мелодраму; труппа играла ужасно. Эстер сидела, стараясь убедить себя, что все не так уж плохо и надо смотреть на сцену. Сидевший рядом Рэтбоун непременно заметил бы, если б она начала больше интересоваться публикой в зрительном зале. И Эстер сидела, упорно глядя перед собой и стараясь насладиться представлением. А потом, после одного особенно ужасного пассажа, бросила взгляд на Рэтбоуна и увидела, как он морщится. Через минуту взглянула снова и на этот раз поймала его ответный взгляд – в нем светилась сочувственная улыбка.