Безлюбый - [6]

— Как вы меня напугали! Я думала, вы спите.

— Я и спал. Пока вы надо мной мудровали.

— Простите, что без спроса. Не хотелось вас будить, вы так сладко спали. Наверное, вам снилось что-то радостное.

Старков захохотал. Смех у него был ухающий, как ночной голос филина.

— Сон был, и правда, хоть куда. Мне снилась виселица.

— Боже мой! О чем вы говорите? Какой ужас! — Она прижала к вискам свои тонкие изящные пальцы.

Старков смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом.

— Вы находитесь в камере смертника. Разве вам не сказали?

— Бог не допустит! — истово сказала женщина и перекрестилась.

— Как еще допустит! — Старкову нравилось шокировать ее. — Но вы не ответили на мой вопрос. Впрочем, я и сам вижу: вы не сестра милосердия. Вы ряженая.

— Что вы имеете в виду? — смешалась дама.

— Вы из этих — сочувствующих… Дам-благотворительниц, патронесс или как вас там еще…

— Простите, — дама обиженно поджала губы. — Но я действительно сестра милосердия. Не любительница, а дипломированная. Была на войне и даже удостоилась медали. — Обиженно-чопорное выражение покинуло ее лицо, она молодо рассмеялась. — «За храбрость», можете себе представить? Я такая трусиха! Боюсь мышей, тараканов, гусениц. А при виде крысы могу грохнуться в обморок.

— Значит, я прав. Старая мода — играть в сестер милосердия, толкаться в госпиталях, щипать корпию.

— Но я не играла. Я была на полях сражения, помогала раненым. Как я вас перевязала и как это делал санитар?

— Он или безрукий, или просто хам. По-моему, он меня ненавидит, только не пойму за что. Перевязали вы здорово, даже поверить трудно, что вы дама из высшего, — Старков иронически подчеркнул слово, — общества.

— Я и не отрицаю. Разве это такой грех?

— Так и живем, — невесть с чего Старков начал злиться, — для курсисток — революционные кружки и брошюрки, для светских дам — госпиталя и солдатики.

— Вы так презрительно говорите о курсистках, а разве вы сами не революционер?

— Я — одинокий волк. Не хожу в стае. Пасу свою ненависть сам. А вы хорошо надумали: в мирное время солдатский госпиталь — скука. Куда романтичнее иметь дело с нашим братом — политическим. Особенно смертниками. Хорошо полирует кровь.

— Господи! О чем вы? Что я вам плохого сделала?

— А вам не приходит в голову, что вас никто не звал? Или вы думаете, ваше присутствие так лестно, что и спрашивать не надо? — Старков зашелся. — А может, вы мне мешаете?

— Простите! Бедный мальчик! Вам надо в туалет? Где ваша утка?

Она нагнулась и стала шарить под койкой.

— Тут не госпиталь. Нам утки не положены.

Дама беспомощно огляделась. Увидела парашу.

— Дать вам эту… вазу?

Старков снова заухал филином, гнев его подутих.

— Еще чего! Я ходячий больной.

— Вы не стесняйтесь. Я в госпиталях всего нагляделась.

— Да тут и смотреть не на что, — нагло сказал Старков. Он поднялся и пошел к параше, по пути расстегивая штаны. Он долго и шумно мочился, а дама умиротворенно вернулась к вязанию.

Старков вновь улегся на койку, но в отличие от дамы умиротворение не коснулось его жесткой души. Полуприкрыв веки, он присматривался к милосердной посетительнице, думая, к чему бы придраться. Он обнаружил, что она вовсе не старуха, ей было немного за сорок. Ее старили бледность, круги под глазами, скорбно поджатый рот и проседь в темных волосах. Ее маленькие ловкие руки были моложе лица. Прочная лепка головы и всех черт не соответствовала увядшим краскам щек и губ, а вот глаза, светло-карие, с чуть голубоватыми белками, не выцвели, были сочными и блестящими. Она то ли перенесла недавно тяжелую болезнь, то ли какой-то душевный урон — голова ее на стройной шее начинала мелко трястись. Она тут же спохватывалась, распрямлялась в спине и плечах и останавливала трясучку, но через некоторое время опять допускала жалкую слабость. Чтобы несколько замаскировать свое наблюдение, Старков делал много необязательных движений. Тянулся за кружкой с водой, стоявшей на полу под койкой, пил звучными глотками, утирал рот тыльной стороной кисти, возвращал кружку на место. Взбивал и перекладывал подушку. Затем он достал из-под матраса мешочек с махорочным табаком, дольки бумаги, стал сворачивать папироску. Прикурив от кресала, пустил сизый клуб дыма.

Женщина продолжала вязать, порой ласково взглядывая на Старкова.

— И долго вы можете этим заниматься? — не выдержал Старков.

— Это вас раздражает? — Она тут же перестала вязать и убрала работу в сумочку. — Говорят, что вязанье успокаивает…

— …тех, кто вяжет, — договорил Старков. — Напоминает парижских вязальщиц.

— Простите, вы о чем? — не поняла она.

— Французская революция… — Голос его звучал лениво. — Гильотина… Старухи вязальщицы. Не пропускали ни одной казни. Все время вязали и не упускали петли, когда падал нож.

— Господь с вами! — Дама быстро перекрестилась. — Государь милостив.

— Я не просил о помиловании, — сухо сказал Старков.

— Но почему? — с болью спросила дама. — Неужели вы так не цените жизнь?

— Если не щадишь чужой жизни, нельзя слишком носиться с собственной, — сентенциозно заметил Старков и, почувствовав свою интонацию, слегка покраснел.

Дама промолчала, раздумывая над его ответом.