Безголовые - [28]

Валаки курил, наблюдая за привычной суетой во дворе компании. Он думал о том, что довольно опасно ввязываться в подобное дело за пять лет до выхода на пенсию. Он подумал также, что, несмотря на свой возраст, всегда поддерживал с Грин-Вудом неплохие отношения и что, вероятно, он не сильно рискует лишиться головы, продолжая покорно гнуть шею и тихо заканчивая карьеру в своем шкафу. Но относиться ко всему лишь с позиции личных интересов Валаки не мог, и никогда не смог бы отказаться от участия в общем деле хотя бы потому, что был неспособен сказать Меретт «нет» и выказать себя перед ней трусом. Повернувшись к ней и затушив сигарету, Валаки еще раз подумал о пенсии, о возможной безработице и о бесчестии, которое, быть может, ждет его работодателя; а затем, вопреки собственной воле становясь героем, улыбнулся и сказал:

— Все, что ты захочешь сделать, мы сделаем вместе… Я буду с тобой и помогу тебе, насколько это в моих силах, склонить на нашу сторону как можно больше людей…

Они посмотрели друг на друга, и хотя ни один из них не произнес больше ни слова, каждый понял все, что чувствовал другой. Нет, ни для кого это решение не было легким; Меретт уже не одну ночь провела, ворочаясь в постели без сна: ее неотступно преследовали мысли о своем неопределенном будущем, о тех мерах, что должны последовать со стороны начальства, о той жестокости, которую могла породить ее собственная жестокость. Когда же ей все-таки удавалось заснуть, ей снились кошмары: мертвенное лицо Грин-Вуда с пустыми глазами наклонялось над ней, а его руки старались искалечить ее и в особенности ее шею. Несколько раз Меретт просыпалась в слезах и была вынуждена включать свет, чтобы проверить, по-прежнему ли ее голова и тело составляют единое целое.

22

Этель, мать Конса, была женщиной небольшого роста с неизменно безупречной прической. Она никогда не подчеркивала свои формы, предпочитая носить кофты и прямые юбки, которые давно вышли из моды, вернее, вообще не имевшие к моде никакого отношения. Когда кто-нибудь звонил в дверь их с Моранже домика, на террасе, благодаря которой жилище не казалось совсем уж крохотным, тотчас принималась лаять маленькая собачонка по кличке Скиц. Окно кухни распахивалось, и слегка гнусавым голосом хозяйка дома спрашивала: «В чем дело?» Посетитель понимал, что она готовит обед или ужин, но если ему нужна была ее подпись для какой-либо бумаги, для расписки в получении, например, то Этель выходила к нему аккуратно одетая, причесанная — застать ее врасплох было невозможно, — в то время как Скиц обнюхивал ботинки незваного гостя.

В доме хранилось множество фотографий Конса со Скицем, а также фотографий, на которых единственный сын Этель задувал свечки на торте в окружении его дядей и тетей, лица которых от огромного количества выпитого имели багровый оттенок.

С тех пор как с сыном Этель произошло несчастье, звонить к ним в дом было бессмысленно, дверь никто не открывал. Мать Конса много времени проводила в больнице, когда же оставалась дома, то не выходила из гостиной, устало сидя в своем кресле. Теперь она порой целый день тупо смотрела телевизор, но, кроме того, — и это было невозможно представить себе раньше — она позволяла Скицу забираться на диванчик и оставлять на нем клочья шерсти. Когда звонили в дверь, Этель больше не шла открывать окно на кухне; а ее волосы после стольких лет применения средств для укладки сами казались удивленными тем, что теперь могли торчать, как им вздумается.

Как часто бывает в подобных случаях, родительская любовь, это простое и чистое чувство, все преодолела. И Этель, и Моранже забыли о честолюбивых планах, которые строили в отношении Конса и которые всегда были для них взрывоопасной темой.

С той поры, как Консу исполнилось шестнадцать, у членов его семьи (у Конса в отличие от многих других подростков никогда не было переходного возраста) сложилось четкое представление о том, что мальчик просто обязан добиться в жизни успеха.

Зная о том, что Конс получает хорошие отметки, каждый из его родственников принимался рисовать перед мальчиком то многообещающее блестящее будущее, которое ожидало его впереди. Подобные прогнозы не оставляли равнодушными ни самого Конса, которого, несмотря на крепкие родственные узы и доброе согласие между членами его семьи, начинала манить более насыщенная, не домашняя жизнь, ни его родителей — ведь для них не могло быть лучшего подарка от Бога, чем одаренный сын, который быстро сделает карьеру и не будет вкалывать лет тридцать, чтобы погасить заем на покупку собственного дома.

Конс видел в торговле основу для своего будущего. Возможно, к этому его невольно подтолкнули окружающие, когда однажды на ежегодной распродаже подержанных вещей в его родном городке шутки ради он торговался со всеми подряд и все хвалили его за то, что у него это здорово получается. Вскоре его героями стали те, кто благодаря хорошо подвешенному языку, уму и умению чередовать хвалу и хулу сумели добиться в жизни больших успехов. Сама торговля оставалась для Конса довольно расплывчатым понятием. Перед его мысленным взором часто проходили люди в костюмах и галстуках, проносились дорогие машины, хотя они отнюдь не обязательно являются признаком исключительно торговых служащих, а скорее даже наоборот. Когда же Конс поступил в специализированное училище, его представления о будущей профессии несколько прояснились, и в конце концов он стал видеть себя работником компании, почти такой же, как та, в которую он и был впоследствии принят.