Без знаков препинания. Дневник 1974-1994 гг. - [112]

Искушения получить роль через партком сейчас, слава Богу, отпали. Хотя лучше не зарекаться... Тем более что на смену парткому могут прийти другие структуры. И тоже властные. Они все равно будут выдвигать, рекомендовать. И если исчезнут собрания, доносы, то группировки всегда будут. И, скорее всего, будут кухни главрежей. Кухни не творческие — натуральные, где решается все: роли, зарплаты, поездки, мера наказания... В Ленинграде тоже была такая кухня — самая главная. Но чем-то я там не приглянулся — на лице, что ли, у меня все написано? Неумение петь в хоре? Нежелание мыть полы?

В Москве волею судеб оказался в «группировке». В числе той «шушеры», которая делила МХАТ. А было так В кабинет министра культуры ворвались все «народные» — без всякого предупреждения, чтобы взять его тепленьким. Он, бедный, пил воду, оправдывался. Мы настаивали на скорейшем делении. В это время Мягков сидел в приемной — он опоздал и войти не решался. Секретарша министра переговаривалась с одним из его замов. Тому уже не терпелось попасть на прием, и он все время возмущался: ну что же так долго? кто там у него? Секретарша была лаконична: «Да всякая шушера!» «Шушера» — это: Прудкин, Степанова, Смоктуновский, Калягин, Невинный... и Борисов.

У меня не было другого выхода, как войти в ту «коалицию». Тем более что Ефремову я верил. Я возвращался в свой родной дом, как блудный сын к своему отчиму... На Васильевской, в Доме кино, увидел Галю Волчек, она улыбнулась как-то заговорщицки, почти сочувственно: «Предаст... Переступит... Помяни мое слово».

Предал... Правда, не переступил, потому что я успел унести ноги. Мы все когда-нибудь ответим там за то, что поддались искушениям. Не этим, так другим. «Время для всякой вещи и суд над всяким делом». Только одна мысль не дает покоя: а вдруг и в той жизни будут любимчики и холуи? Они ведь умеют стать такими шелковыми, гладкими. Даже если их и осудят, они быстро приспособятся, покаются, попадут под первую же амнистию по случаю светлого праздника... и все закружится по новой.

Хочу представить себе Луспекаева режиссером спектакля. Как бы он вел репетицию, ставил свет. Или выпрашивающего для себя роль. Или выступающего с вечером песен... Он, наблюдая однажды, как один из его коллег «ставил», несколько раз прошел мимо него, задевая локтем и бормоча эпиграф к «Пиковой даме» (прибавляя от себя только одно слово): «...так в ненастные дни занимались они своим делом... так в ненастные дни занимались они своим делом».

Хочу еще представить Давида Боровского, дающего интервью. Не в макетной, а на пресс-конференции, позирующего журналистам. И не в джинсах, а в «тройке» с галстуком.

Кстати, о журналистах. (Еще одно искушение — и пре-серьезное.) У меня к ним с некоторых пор какая-то недо-любовь. Помните, как Яичница говорит о погоде — поначалу вроде было, а потом прошло.

Как-то пришла к нам на Кабинетную (на нашу первую ленинградскую квартиру) одна журналистка. Со спесью. У нас жила кошка, наша любимица Машка. Сибирская красавица. Правда, самый кончик хвоста был обрублен — теща неосторожно придавила его стулом. Исколесила с нами в «Москвиче» и Прибалтику, и Украину. И в самолетах летала, и поездом. И вот — эта журналистка. Увидела кошку и очень пренебрежительно стала от нее отмахиваться — как от блохи или какой нечисти. «Уберите, — говорит, — эту фашистскую морду!» Дословно. Я оторопел. Машка по-кошачьи так, зло на нее харкнула и сверкнула зелеными глазами. Я попросил журналистку извиниться. С тех пор у меня к ним отношение холодноватое... В самом деле, чего стоит только их теперешнее название — «средства массовой информации»! Как не просто и как не по-русски! Получается, опять только для масс? Еще недавно спорт был самый массовый, нация самая читающая... А средства — так это как от насекомых.

Когда я рассказывал историю с журналисткой Копеляну — рассказывал шутя, как анекдот, — он слушал очень внимательно, а потом погрузился в раздумья: «Хм... Суета сует... Все эти журналисты якобы увековечивают, якобы для истории. А на самом деле — фига с два! Увековечить может только легенда. Останется ли она после Копеляна? Еще вопрос. Легенда — это когда загадка, когда шторки опущены. А какая загадка, когда трындишь о себе, не закрывая рта? Помалкивать надо и дело делать. А если дела нет, пойди порыбачь, что ли...»

Из чего складывается легенда, наверное, и он не знал. Скорее всего, это уже какие-то другие кирпичики — я свои исчерпал.

Подытожим

Прочитав свою «маленькую иммуносистему», убедился, что я теоретик никудышный. Растекание по древу, какие-то случаи из практики — как у чеховского ординатора.

Представил, что когда-нибудь это издадут. Хорошо, что получилось девять кирпичиков, а не, скажем, десять. Могло бы показаться, что я задумал новые десять заповедей. «Шаляпин-центр» обещает издать все, что я им передам. И что же? На следующий же день узнаю, что мою «иммуносистему» раздолбали в пух и прах... Тут же вспомнил, как безжалостно освистали Верховенского после одного его чтения. Как Варвара «ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: «Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят... в другом месте».