Без затей - [2]

Ну вот, пожалуй, и все главные люди, что должны встретиться на последующих страницах. Пока так. А там посмотрим…

1

Георгий Борисович, врач-хирург, медленно шел по коридору своего отделения, не находя себе ни места, ни дела. Так сложилось сегодня, что делать ему было нечего.

Можно предположить, что готовность к действию, как и счастье, живет внутри нас: иной всегда находит себе занятие, а другой вечно мается в поисках дела. А можно сказать и так: не работа, не счастье внутри нас — скука, пожалуй, внутри нас, и ни от каких внешних обстоятельств она не зависит.

Георгий Борисович шел из кабинета своего друга, заведующего отделением Дмитрия Григорьевича, и прикидывал в душе, как уговорить того начать наконец обследовать собственные почки. Дим все чаще и чаще мучился жестокими приступами колики. Впрочем, называть почечную колику жестокой — то же, что говорить: трава зеленая, а снег белый. Он, по-видимому, считает это высшим пилотажем, с раздражением и беспокойством размышлял Георгий Борисович. Поводом для демонстрации собственного суперменства. Слава богу, у него и без того достаточно возможностей для самоутверждения и на операциях, и дома. Зачем еще одно доказательство своего ненапрасного существования? Если бы он был в состоянии скрыть от всех сумасшедшую боль, он бы это сделал. Но подобное и ему не по зубам. Вот сегодня, например, чего он полез оперировать этого Златогурова? Только вчера вечером у самого был приступ, а утром пошел на сосудистую операцию. Зачем? Ведь никогда не знаешь, сколько она продлится. Совершенно непредсказуемо. Как и начало приступа. Да и мужик нахальный этот Лев, всюду лезет, во все вникает. Бестактный какой-то, все рвется помочь чем-то. Не надо нам никакой помощи, ну просто демьянова уха. И вот результат, Дим сам оклематься не успел, а уже полез его оперировать. Как же! И этому Златогурову тоже надо доказать, какой ты гигант. Супермен хреновый. И чего дурака валяет? Наверно, ему попросту страшно обследоваться: в медицине всегда опасны определенные, окончательные решения, слишком большая ставка в этой игре — не шахматы…

Георгий Борисович спокойно завершил бы свои размышления и свой проход по коридору, привычно минуя чужую боль и страдания, но нет ситуаций однозначных. В кресле у поста дежурной сестры он увидел молодую женщину в больничном халате, которая сидела окаменев, так что и дыхание было незаметным, лишь скатывающиеся по щекам слезы подтверждали продолжающуюся жизнь. Раньше Георгий Борисович ее не видел — по-видимому, только что поступила.

— Что случилось? Почему вы плачете?

Как будто, спросив, он разрешил ей плакать еще пуще: слезы потекли не каплями, а медленной струйкой. Рядом на столе лежала история болезни с диагнозом. Как часто диагноз заменяет врачу имя больного! Перед ним был страдающий человек, и он поинтересовался лишь болезнью — не именем, не работой, не всем прочим, что может подсказать краткая анкета на титульной страничке истории болезни.

— Аппендицит? Сильные боли? Она отрицательно мотнула головой

— В чем же дело?

Черт его принес с вопросами! Нелепо в больнице спрашивать о причине слез. Не такая уж это редкость в хирургическом отделении. Но эти слезы чем-то отличались от обычных. А может, женщина чем-то отличалась от других больных. Пути судеб неисповедимы.

Наконец и она его спросила

— Вы здесь работаете?

— Я врач, хирург, ординатор.

— И вы меня будете оперировать?

— Нет. Дежурные. Вы не хотите оперироваться? Боитесь?

— Да нет, — она всхлипнула, — меня так стремительно привезли, я опомниться не успела… — И заплакала в голос.

Георгий Борисович почувствовал себя обязанным ее поддержать и ободрить. Может, действительно скука, заполонившая его душу, искала выхода?

— …Собака у меня дома осталась… — И несколько громких всхлипов подряд.

— Ну и что?

— Одна.

— Так позвоните кому-нибудь из близких.

Женщина заплакала еще горше:

— Нет никого. Только Полкан…

Полкан! Конечно, сначала взяла собаку невсерьез, поиграть, а теперь привыкла. С живым существом играть опасно.

У Георгия Борисовича не было и Полкана. Именно потому, что абсолютно одинок, он и боялся завести собаку.

— А большая, злая? Какая собака-то?

— Дворняжка. Добрая, ласковая. — И опять потекли приостановившиеся было слезы.

— Маленькая дворняжка — это не Полкан. Это Жучка, Моська, Шарик. — Несентиментальный Георгий Борисович пытался отшутиться. Собачьей беде он явно сочувствовал меньше, чем человеческому одиночеству. Хотя знал, что одинокие люди, подчас далеко не альтруисты, ради собаки готовы идти на подвиги самопожертвования. С собаками, кошками им легче. Человеческие отношения — служба тяжелая. — Ну, хотите, я поговорю с дежурными, и, если время терпит, мы на такси скатаем к вам, и я возьму собаку на время, пока вы будете в больнице? Она пойдет со мной? Как вас зовут?

— Нина. — Женщина оторопело смотрела на врача. Так не бывает, говорил ее взгляд.

Действительно, это необычно. Да и сам Георгий Борисович не понимал, что с ним происходит. Он представил себе, наверное, ужас собачьего тюремного заточения — без параши, без еды и прогулок — и, как в омут, бросился головой в подвиг. В подвиг, как в омут.