Без затей - [14]

— Ты же взрослый человек уже! Это для дошколят. Когда ты начнешь хоть немного извилинами шевелить? Не могу! Все! Отстань от меня и не подходи. Не хочешь читать — не читай. По улицам шатайся. Отец, вставай с дивану, иди сюда. Сам с ним занимайся. Не могу больше.

Виталик виновато ткнулся в Валино плечо. А мне их обоих жалко. Легко сказать: занимайся с ребенком, ты отец, ты и решай, как его воспитывать. Вот приедет барин — барин нас рассудит. А барин уходит от ответственности. То в чужие болезни, то в свою собственную боль Удобная жизнь, удобная профессия.

Златогурова опять положили. Сначала думали обойтись маленькой операцией, но когда открыли место поражения, оказалось, что тромб действительно был, как и при первой операции, на развилке и перекрыл ток крови по всей ноге. Сама бляшка грубая, как камень, распространялась далеко вверх, пришлось опять заменить протезом всю артерию. Начали вдвоем с Егором, думал, справимся в четыре руки, но не вышло. Помылся и Марат. Оперировали втроем. Это хорошо. Чем больше врачей, тем лучше. Во-первых, оперировать удобнее, а во-вторых, и, может, это главное, больше людей причастных. Почему-то больше внимания оказываешь больному, когда сам его резал. Казалось бы, какая разница? Все равно больной, все ответственны, все дежурим, да и вообще гуманизм, гуманная профессия, жизнь человеческая… Все так. Но когда сам, своими руками сделал операцию — уже не то отношение. Ответственность, что ли, повышается? Или личная заинтересованность? Или мистика просто — вроде бы породнился, пролил именно эту кровь, его кровь на твоих руках. Все, конечно, ерунда, но оперировать втроем удобнее.

Разрезали ногу прямо под пахом, открыли бедренную артерию и на развилке обнаружили плотный, но не каменный тромб. Тромб не бляшка, он и просвечивал сквозь стенки. Прежде чем рассечь сосуд и вытащить тромб, прощупал артерию — а там сплошной камень, склеротическая бляшка в натуральном виде. Так. Поскольку на той ноге, на моей, как говорит Златогуров, пульс хороший, значит, аорта свободна. Туда течет, а здесь, стало быть, перекрыто. Все ясно. Ясна и тактика. Рассуждаю вслух. Мы с Егором с полуслова понимаем друг друга, но неизрасходованные педагогические силы требуют реванша. С сыном умным и авторитетным себя не чувствую, слаб в коленках, а здесь компенсируюсь. Токую, как глухарь, ничего не слышу. Егору надоело:

— Ладно, шеф, прекрати популярную лекцию. Работай.

Не скажу, что очень тактично и почтительно, все же я начальник, и во время работы Егор мог бы отключиться от наших коротких отношений. Когда идет операция, я стараюсь не раздражаться. Разозлиться, даже неправедно разъяриться — это могу. Вру. Льщу себе. Еще как мелочно злюсь порой — искры летят злобные, неправедные. А Марат ко мне подлащивается:

— Домулло разъясняет, чтоб все было ясно, до последней бляшечки. На то он и домулло.

Язык мелет, а глаза и руки — в ране. Может, потому и балаболишь вслух, чтоб самому без помех разобраться. Вроде бы все ясно, но на сто процентов нельзя быть уверенным ни в чем, вот и делаешь вид, что идет педагогический процесс. Потому и удобны Мараты-Тарасы, что слушают прилежно. Хотя с Егором иметь дело приятнее.

Живот разрезали и убедились: артерия до самого конца забита склеротическими массами. К другой ноге хороший кровоток. Теперь опять проверить внизу. Рассек артерию, убрал тромб, прошел вниз катетером с балллоном — прекрасный ток крови снизу. Теперь рентген. Все свободно. Все должно быть хорошо. Можно вшивать протез.

Вшили вверху, у самой развилки аорты, и внизу — у самой развилки артерии. Почти без кровопотери. Ну поллитра потеряли, пустяки. Все хорошо. Порядок.

Когда зашивали, отпустил Марата: иди делом занимайся. Ему еще предстоит работенка. Это ж какое надо адово терпение иметь — оказалось, не по форме написаны фирменные названия аппаратов, и все бумаги в управлении завернули! Теперь все сначала надо начинать. Всю эту бодягу.

Марат не унывает: все уже обсуждено, домулло, просто бумажку по новой написать и подписать. Проехать по всем инстанциям и подписать. Нигде уже обсуждать не будут.

— Растяпы! Не проследишь — все не так! — Самому слушать тошно. С годами все больше входишь в роль начальника. — А ты, Егор, неужели не мог уточнить?

Егор-то тут при чем? Брюзга, одним словом. Виталик как-то еще совсем маленький был, я его ругал, даже замахнулся: а он мне: «Драчун!» Ну? Можно после этого ругать их? А мои ребята молчат, не огрызаются. Взрослые, степень свободы меньше. А может, им неловко за меня?.. Есть же хирурги, которые не только кричат, но и замахиваются, инструментами швыряются, а то и по рукам бьют. Отвратительно. Позволяют себе. Распущенность! Вот и я скоро таким стану.

На самом деле кричат, наверное, от неуверенности в себе. Мой бывший начальник говорил, что на операциях не кричат только равнодушные. Каждый находит себе оправдание поавантажнее.

Ушел. Оставил Егора одного кожу зашивать. Ушел вроде рассерженный, а на самом деле мне надоело. Шить кожу надоело. И ушел. Справится! Да он и с операцией может справиться без меня. Невесть что о себе думаю. Думаю-то правильно, а вот как веду себя?.. Веду — как придется.