Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни - [73]

Я услышал, как меня зовут с утеса. Скосив глаза, я по жестам узнал Ника. Одну руку он упер в бок, а другой махал мне.

– Норман, тащи свою задницу сюда! – завопил он.

Ребята на пляже смотрели на нас обоих.

Чтобы не раздувать из этого целую драму, я быстро погреб к берегу.

– Попался! – с улыбкой сказал Бенджи, когда я проходил мимо него.

Почти все местные знали Ника еще с тех времен, и пока я собирал свои манатки – шорты, рубашку и шлепанцы, – со всех сторон летели фразочки вроде «Он бесится» и «Скажи ему, пусть выпьет валерьянки».

На прощание я робко помахал серферам рукой и потащил свое снаряжение вверх по грунтовой дорожке.

Когда я добрался до верха, Ник стоял уперев руки в бока.

– Ты что же думаешь, мы все тут должны разруливать твои косяки? – начал он.

– Нет, – ответил я.

Он ткнул меня пальцем в грудь.

– Не надо думать, что ты – центр вселенной, – выговорил он, выделяя некоторые слова усиленными тычками.

– Я и не думаю, – сказал я.

– Еще как думаешь! Ты эгоистичный и неблагодарный маленький говнюк, мать твою.

Я покачал головой.

– Это не так, – возразил я.

– Так, Норман, так.

– Да что я сделал? – закричал я.

– Забыл запереть Санни.

– Вот черт! С ней все в порядке?

– Сейчас речь не об этом, а о том, что она могла умереть. Ее могли заживо сожрать чертовы койоты! Но тебе насрать на нее – как и на всех остальных, кроме самого себя.

– Неправда! – запротестовал я.

– Правда.

– Нет! Просто на радостях я обо всем забыл.

– Дрянная отмазка, Норман.

Ник прижал свой нос к моему. Белки глаз у него отдавали желтизной. Он собирался наказать меня, избить, заставить корчиться от боли. Я представил себя через много лет: вот я захожусь в гневном крике, бью по чьим-то рассерженным лицам, и мне так и хочется их уделать, как Нику сейчас охота уделать меня. Когда видение рассеялось, ярость отчима попросту заворожила меня. Я подумал: что ему остается, кроме как сразиться со своими демонами и попытаться уничтожить их, прежде чем они затянут его во тьму?

Я спихнул палец Ника с груди и отступил назад. Он отреагировал сдавленным смешком.

«Ни за что на свете я не стану таким, как ты», – объявил я про себя.

Откуда-то из середины груди поднялся поток горячих слез и скрыл Ника из виду. Я повернулся и пошел куда глаза глядят. Опомнившись, обнаружил, что бреду по утесу в другую сторону от мыса, к автобусной остановке. Я изо всех сил прижимал доску к себе, плакал и смотрел, как в бухточку накатывает свэл. Хотелось нырнуть в эти длинные извилистые волны. Я представил, как рвану в море, и тут же гнев и боль слились с мерцающим светом, исходящим от воды. Все смешалось воедино – так втекают друг в друга реки. Меня подхватил невидимый поток, и я готов был ему поддаться.

Я сбежал по насыпи и, преодолев песчаное возвышение в форме подковы, попал в бухточку. На пляже было пусто и пахло водорослями. Я поставил доску на песок и ринулся в океан. Вода обожгла кожу огнем, будто с меня содрали слой засохшей грязи. Теперь ничто не ограждало меня от боли.

– Пап, мне тебя не хватает.

В воду закапали слезы. Я открыл глаза. Там, внизу, было темным-темно. Неслабая буря.

– Ты исчез.

Я нырнул глубже и задел песчаное дно. Темнота.

– Ты оставил меня совсем одного. Совсем одного!

Мне не хватало воздуха. Я вынырнул на поверхность. Океан ходил ходуном у меня под подбородком. Я был вовсе не в норме, как хотел бы считать. Мне было грустно. Меня одолевал гнев. Из-за этого я почувствовал себя жалким и одиноким и в чем-то жестоким.

Я вышел на берег и заколотил кулаками по песку. Довольно долго пинал и крушил песок, а когда выдохся, повернулся на бок и стал смотреть на океан.

Я был совершенно разбит и никак не мог собрать себя по кусочкам, а когда оставил эти попытки, то оказалось, что быть разбитым не так уж плохо. Я чувствовал спокойствие, легкость и свободу. Но потом боль вгрызлась в меня еще глубже, охватила все тело. Я ощущал ее на уровне костей, но почему-то казалось, что в этом нет ничего страшного. Боль не сокрушила меня.

Передо мной расстилался океан. Тут и там прокатывались свэлы, а за мысом красиво разворачивались волны. Вот здесь, в этих самых волнах, отец научил меня летать. Они останутся со мной навсегда, как и целинная трасса, проходящая прямиком сквозь мое сердце. Я поднялся на ноги.

Песок доходил до лодыжек, равномерно поддерживая со всех сторон. В шелесте прибоя мне послышался шепот отца. Он просил довериться той вздымавшейся в Мексике волне, поверить, что угрожающая стена изогнется и примет меня в свою ласковую утробу. И тогда мне откроется самое главное – вожделенное пространство чистого счастья, где нет места всякой там шушере.

Стоя у оконечности мыса в Топанга-Бич, я всмотрелся в лицо далекой волны. Где-то в овальном просвете я, наконец, разглядел то, что всегда пытался показать мне отец. Жить – это больше, чем просто выживать. Внутри каждой бури скрыто спокойствие, а сквозь толщу тьмы всегда пробивается лучик света.

Эпилог 27 лет спустя я ехал…

…к Мамонтовой горе со своим шестилетним сыном Ноа. В Лоун-Пайн я, как всегда, указал ему на вершину Маунт-Уитни. Окруженная ореолом снежной пыли, она одиноко возвышалось в ярко-синем небе. Оторвавшись от своего «Геймбоя», Ноа мельком взглянул на массивную вершину, зевнул и внезапно спросил: