Без труб и барабанов - [27]

До самого вечера в кафе не заглянул больше ни один русский — редкий день. Ужинать опять собирались вместе, но повар вдруг срочно отлучился по делу. И Ольга мысленно отругала себя за очевидную радость.

Важную новость, с которой отправилась к Верушке, она до сих пор держала при себе — рассказывать при поваре про Танин звонок казалось невозможно. Зато теперь, думала Ольга, самое-самое время. Только свои. Они поймут.

Сели ужинать. Она долго примерялась, выбирая момент, но все ей казалось не к месту: то Карел начинал дразнить мальчиков, то Верушка вскакивала за солью, то вдруг младший вздумал катать шарики из хлеба, за что и получил от матери… Уже подан был чай, уже Карел, точно фокусник, вывернул свои обширные карманы и выудил оттуда два шоколадных батончика в ярких обертках. Наконец, когда батончики были съедены и даже вытерты руки, перепачканные шоколадом, Ольга решилась.

— Летом я еду в Россию!

Фраза, в которую было вложено столько смысла, не произвела должного эффекта.

— На экскурсию? — спросила Верушка. — С папой или с подругой?

— С какой подругой? — растерялась Ольга.

— Да хоть бы с Соней… или с пани Кавковой… — Верушка пожала плечами. — Неужели одна собралась?

— Одна… — Рассказывать детям о Тане расхотелось.

— По путевке? — уточнил Карел.

— К родственникам, — ответила Ольга многозначительно.

— Мама?.. — Верушка вовсе не обрадовалась, а отчего-то напряглась.

— А что? — спросила Ольга с вызовом. — Имею право!

— Да что случилось-то?! — воскликнула Верушка. — Объясни толком!

Ольга победно посмотрела на встревоженную Верушку, на притихших внуков, улыбающегося Карела и сообщила то, что бережно держала в себе весь день, боясь расплескать:

— Таня! Таня нашлась! Сама! Представляете? Позвонила сама!

— Папа знает? — спросила Верушка торопливо.

— Таня? — весело перебил сестру Карел. — Неужели та самая Таня, которая хотела меня убить?!

Глава 8

Вопрос прозвучал без тени обиды — но все-таки застал Ольгу врасплох. Стараясь не встретиться глазами с детьми, она медленно подняла взгляд. В дверях стоял Мартин.

— Кто кого хотел убить? — спросил он нарочито шутливым тоном и шагнул в столовую, на ходу расстегивая ветровку.

Все промолчали. Ветровка, аккуратно расправленная, повисла на спинке стула, а сам Мартин устроился поудобнее и внимательно посмотрел на жену.

А Таня действительно собиралась убить Карела.

То есть Карел, конечно, еще не был Карелом, а был беременностью «до трех месяцев». Когда стало ясно, что Оля остается в Кралупах, она отправила Тане путаное письмо, счастливое и грустное одновременно — а при нем обещанную чехословацкую курточку. Красную. С карманами и молниями.

Ее выделила из своих запасов Анежка: курточка, совсем новая, три раза надеванная, стала тесна. Продать ее было некому, выбрасывать жалко, а Янке еще расти и расти. Анежка, глядя на бедный Олин гардероб, эту курточку первую принесла и заставила мерить — хороша была Оля в той курточке: светленькая, юная, яркая. Оля повертелась перед зеркалом, поблагодарила, но курточку сняла и сложила аккуратно, а Мартина попросила перевести — пусть Анежка не сердится, но в Москве у Оли сестра, а ведь Оля теперь не сможет приехать, во всяком случае, быстро, и если Анежка не возражает, то она, Оля, очень просит, чтобы курточка… В общем, это была путаная заискивающая речь, которую Мартин перевел в два предложения. «Куртку в Москву отправим, так надо, — сказал он. — А Оле новую купим».

Так курточка поехала в Москву. Тем самым поездом, которым должны были возвращаться Оля и Мартин.

Таня, встречающая у вагона, поднималась на цыпочки, высматривала сестру среди выходящих пассажиров. Ее толкали, огрызались, что стоит на проходе, а поодаль маялся похмельный Толя, которого привели сюда специально нести багаж: не то чтобы Таня ценила материальное, но, как любая советская девушка, выросшая в мире дефицита красивых и удобных вещей, она не сомневалась, что Оля привезет больше, чем увозила.

О танках в Чехословакии Таня, конечно, слышала — и ни минуты не сомневалась, что они там, во-первых, по делу, а во-вторых, мирным людям ничем угрожать не могут. И если злые языки болтают, то это поклеп и пропаганда. Она, Таня, даже приготовила для Мартина слова сочувствия — что вот, мол, целые народы до сих пор страдают по вине горе-управителей, однако не за горами будущее, когда… но вагон пустел, уже выбрались самые последние, а не наблюдалось ни Оли, ни Мартина. Таня глядела в бумажку: тот ли вагон, тот ли поезд и не перепутан ли день — все совпадало… неужели записала неверно?!

На перрон спустилась усталая женщина — с двумя чемоданами, с обширным свертком под мышкой — и, поводив взглядом по окружающей толчее, безошибочно остановилась на Тане — вы такая-то?

— Да, — кивнула Таня.

Сделалось тревожно. По ее разумению, только крайние (и обязательно страшные) обстоятельства могли задержать сестру. Самое мягкое, что она сумела представить, — будто Оля и Мартин отстали от поезда. Тут ей и вручили заботливо окукленный сверток. И письмо, из которого следовало, что родная сестра, находясь в здравом уме и трезвой памяти, предала Родину ради иностранного мужчины. И еще имела наглость называть это любовью!