Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину - [21]

Газовая плита, раковина, табуретка, ведро. Ну, а что еще может поместиться, по-вашему, на семи кв. метрах?

Вот, пожалуй, и все об этой квартирке… Нет, забыл: на стене в коридоре, левее холодильника — телефон. И еще — но это уже так, в качестве курьеза, что ли: под моим окном во дворе — неизменный — изо дня в день, из года в год — товарищ в габардине. Не сочтите, ради Бога, за шутку. Какие уж тут шутки, когда человек с ружьем стоит на посту. Я до того с ним сроднился, что буквально места себе не находил, ежели по каким-то причинам не мог с ним поздороваться!

У товарища была звонкая уголовно-поэтическая фамилия — Щипачев! Как это ни странно, он тоже уважал стихи…

Но об этом как-нибудь после, а сейчас — Господи, прямо аж сердце замирает! — сейчас о ней, да нет же, не об Идее… Увы, о другой — где он, где нитроглицерин?! — … О!.. О лучшей школьной подруге моей цыпочки о Даздраперме П., о ней, погубительнице!..

Я ведь эту нехитрую аббревиатурочку разгадал сразу же, чем, помнится, по-хорошему порадовал и даже больше того — обнадежил свою домохозяйку. Хотя — чего уж тут такого хитрого: ну, Да-здра-пер-ма — то бишь — Да здравствует Первое мая, день солидарности всех трудящихся. Элементарно. Другой вопрос, о какой солидарности шла речь — о нашей, земной — международной и крепко замаранной поляками или же об ихней — межрегиональной, да к тому же еще — не всех стран, а всех родов войск. Но это уже, повторяю, совсем другой вопрос. К тому же — чуть ли не политический…

Итак, Даздраперма. Подруга семьи с хорошо закодированной, в отличие от имени, фамилией. Она звонила рано, в 17.30 по местному.

— Па-адъем! — орала она в трубку веселым басом. — Подмыться, побриться, заправить коечки, проветрить помещение!

И, заржав, давала мне, бывшему радисту, АС — ждите — на двенадцать часов.

Так он и начинался — почитай что каждый день нашей с Идусиком совместной жизни — с ее по-армейски незатейливых напутствий.

По вечерам — ровно в 5.30 — она являлась к нам лично — крупная (куда там Ляхиной!), горлопанистая, пахнущая казармой и тринитротолуолом, всегда почему-то в мокрой, точно на улице шел дождь, плащпалатке, в каске, в кирзовых, с налипшими кусками глины, сапожищах.

Она бухала чугунным своим кулаком во входную дверь, крючочек, естественно, не выдерживал. Даздраперма без предупреждения вламывалась в нашу спальню: «Здравствуйте, посрамши! А вот и я!..» Мы с Идусиком, застигнутые врасплох, вскакивали, как по тревоге! — два-раз! — и вот мы уже бежим, бежим, взявшись за руки, как дети, на Литейный в Дом офицеров, то есть, прошу прощения, — я хотел сказать в Дом сержантов и старшин. Я, в полосатой пижаме, как коренник — посредине, они — пристяжные мои — по бокам. Слева — Идея Марксэновна в революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре, слева — жопа Даздраперма вечно со своими хамскими подмигами, с подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.

С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Высших Курсах Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену выносили «Панасоник» и в качестве иллюстративного материала смотрели по «кабелю» бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там «Рейнменов», «Блейдраннеров», тьфу, ведь и не выговоришь! — «Терминаторов» и прочих «Крестных отцов». Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал этот, параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец, и посмотрел все до единого фильмы про Джеймса Бонда.

Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в чем и душа держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не могу опомниться. Лекция его называлась: «Клиническая смерть как способ ноль-транспортировки в иные, лучшие миры».

Когда он закончил, мы все — а надо заметить, что кроме нас в тот день в зале находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного региона, — так вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно сказать, порыве вскочили с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась стихийная запись на фронт.

У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает от чего — может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкотне. Не знаю. Но стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне локтем в печень и торжествующе заявить:

— Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! — И она, зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.

И ведь накаркала, ворона мокрая!..

После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила «белый» и, вытащив меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда во время финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре, когда музыка смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не отошли от столбняка, в животе моем опять заурчало…

Спазм был нечеловечески долог и звучен.

— Отс-ставить! — прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой перебросила меня на другое колено. Увы, увы!..

Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как, скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же — второго ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной, нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О, кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей, нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса… А уж когда вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной премией — аж запил со стыда…