Без симптомов - [3]

Он вышел из машины — и заранее заготовленная улыбка директора дрогнула, ожила, потеплела.

— Здравствуй, Витя.

— Здравствуй, Игорь.

— Ты не изменился.

— А ты заматерел. Годишься в профессора.

— Уже профессор, Витя… Черт с ним, со всем этим. Видишь, пропащий, понадобился ты Отечеству.

«Как будто я не нужен ему был на Алтае… Или твой институт — это уже и есть все Отечество? Ты не то что в профессора, ты в Людовики годишься, Игорек. „Государство — это я“». — Но все это Ремезов только подумал и не сказал, зная, что дала о себе знать обыкновенная зависть, тихо тлевшая десять лет, зависть, которой он почти не замечал, глядя на рассветы и закаты в тихих алтайских горах, и которая сразу разгорелась, едва он увидел институтские стены…

Они, оба Ремезова, были одного роста, и когда-то лет им давали поровну. Теперь доктор Виктор Ремезов, невольно сравнивая, понял, что однофамилец стал гораздо старше его и солидней.

И еще Виктор вспомнил, что когда они ходили студентами, а потом аспирантами, зависть его к однокашнику была другого сорта. Он казался себе неловким, неотесанным по столичному образцу, и чудилось ему, что наука смотрит на него с доброй улыбкой, как на способного провинциала, маленького такого, местного значения Ломоносова, «самому себе предка». Но, наверно, не так стыдился бы, не гнал бы он в себе провинциала, если бы не удивлялся своему однофамильцу, изумительно скоро в своих привычках, одежде, манере говорить с девушками принявшему отчетливый образ столичного жителя… Тот, которого он запросто обгонял на велосипеде, тот, о ком он говорил за-озерским пацанам «тронете Игореху — схлопочете от меня», вдруг подрос, стал крепко жать руку, делиться конспектами, которыми снабжали обожавшие его однокурсницы, а лабораторные работы лихо успевал делать за двоих… Однофамилец жил с легким каким-то талантом на память, на схватывание чужих навыков: ему довольно было присмотреться на минуту к более умелому, чтобы сразу повторить так же.

За десять лет разлуки однофамилец изменился. Его лицо, теперь постаревшее, перетянулось резкими морщинами, стало скуластее, на нем проступило вдруг что-то провинциальное, деревенское, но эти новые черты придали директору какое-то особое обаяние и — главное — заставляли уважать уже с первого впечатления.

— Ты с дороги, может, часок поспишь? — спросил директор. — Мы тебе коттеджик отвели — там удобно, холодильник полон, плита… душ, бритва… в общем, все, как полагается.

— Я выспался в самолете, — ответил Ремезов.

— Добро. Давай тогда сразу приступим к делу… Впрочем, у меня сам все увидишь. Рассказывай, как живешь «у подножья Гималаев».

И он что-то рассказывал, с трепетом поднимаясь по ступеням проходной института, оглядываясь в холле, вдыхая, пробуя знакомый запах, прислушиваясь к знакомой лестнице…

Бетонные, выстланные розовым ракушечником пространства были безлюдны. На двери директорского кабинета висела стеклянная черная таблица с золотыми буквами — Ремезов Игорь Козьмич.

Эта табличка удивила Ремезова, хотя он давно знал, кем стал однофамилец.

Директорский кабинет не утратил того старинного запаха полустершейся полировки дубовой академической мебели. Этот запах был самым дорогим воспоминанием Ремезова об эпохе, когда он благоговел перед наукой, когда входил в этот кабинет, как в чертоги небесные, — лицезреть академика Стрелянова.

Теперь за его столом сидел Игорь Козьмич и смотрелся вполне на месте. Иллюзия того, что он, доктор Ремезов с Алтая, вдруг сам оказался героем древнего предания и записан теперь в летописи, была полной.

— Вспоминаешь Стрелянова? — улыбнулся Игорь Козьмич, заметив, с каким чувством Ремезов смотрит на стол. — Веселый был дед… Ну ладно, соберись с духом.

Игорь Козьмич повернулся к сейфу и, отперев дверцу, достал бордовую папку и протянул ее Ремезову.

Раскрыв папку и осознав, что перед глазами «Решение Сонета Министров РСФСР», Ремезов сразу потерялся и не смог читать текст вдумчиво. Ему казалось, что к таким высоким решениям он отроду лишен права иметь какое-либо отношение, «…в связи с аварией на филиале ИКЛОН АН СССР… утечкой биологического материала и опасностью заражения… невыявленные формы… вследствие неустановленного уровня патогенности… здоровье населения… изолировать территорию, прилегающую к филиалу ИКЛОН в радиусе пяти километров… провести незамедлительную эвакуацию жителей населенных пунктов, расположенных в пределах указанной зоны, а именно: Лемехово, Быстра, Тор-беево…»

— Так ты что, наше Лемехово угробил?! — прошептал Ремезов.

Игорь Козьмич нахмурился, застыл на несколько мгновений, как изваяние.

— Вот что, Виктор, — сказал он. — Для этого разговора я приглашу сюда не тебя, а прокурора… Вернее, он меня пригласит. Ты нужен как специалист, профессионал. Давай обсудим сначала дело, а то пока разведем философию, мать честная! — Он вдруг со злостью схватил папку и швырнул ее в сейф. — Хватит, нафилософствовались!

Ремезов наблюдал эту злость, твердость — все сильное, искреннее, и против его воли уважение к Игорю Козьмичу росло.

— Только не гляди на меня, как Саваоф. — Игорь Козьмич смотрел Ремезову в глаза уже без всякой злости, без отпора. — Это ты смылся на свой Алтай… в Шамбалу… к ламам. А я по полгода в нашем Лемехове жил, и мои пацаны там каждой лето с удочками бегали. Так что еще надо разобраться, кому оно дороже, наше Лемехово… Так, теперь ты похож на беженца. И это ни к чему. Лемехово закрыто до зимы, от силы до лета. Десять лет ты уже вытерпел, потерпи еще полгода… Кстати, срок карантина во многом от тебя же и зависит. Вот я тебя расскажу, что там было, за этой бумажкой, а ты уж, махатма алтайский, рассудишь, грешен я перед господом или как… Речь идет, Витя, о твоих вирусах, — мягко произнес Игорь Козьмич. — Если помнишь, я тебя дважды упрашивал вернуться и снова взять вожжи в свои руки.