Без права на помилование - [80]

Но спасибо Дродиной и за одного Дорошенко. Когда она рассказала, как возмутилась, услышав, что ее хотят «пригладырить» (а это слово означает «приголубить» — в самом лирическом смысле), Иван Иванович и Строкун не могли удержаться от улыбки. Но растолковывать Дарье Семеновне смысл всего разговора дружков не стали. Главное она поняла и прореагировала правильно: Дементий с Юлианом Ивановичем собрались ограбить ее магазин.

Дорошенко находился в изоляторе временного содержания, ИВС, как его называют сокращенно. У работников розыска было трое суток, в течение которых они обязаны были доказать вину задержанного, взять санкцию прокурора на арест и тогда перепроводить арестованного в СИЗО — следственный изолятор, совершенно иное ведомство — исправительно-трудовые учреждения. Впрочем, если за трое суток вина задержанного не доказана, наступает самая тяжелая минута для работника милиции — приносить ему свои извинения и писать начальству рапорт, мол, оплошал: пенек за зверя принял. Ну, а начальство, само собою, премию по этому поводу не выпишет.

Иван Иванович помнил того общительного, удалого парня, который «очаровал» солдата Орача, возвращавшегося домой после семи лет службы в армии. Встречались они с Дорошенко и на суде, где Иван Иванович выступил свидетелем.

Как постарел Жора-Артист, который провел почти все это время в местах заключения! (Вышел оттуда три года тому).

Такое же чувство невольной жалости охватило и Строкуна, когда конвойный ввел в комнату следователя седого, ссутулившегося дедугана. Дорошенко печально, вымученно улыбнулся, увидев своих старых знакомых.

— Вот и свиделись, — сказал он, привычно садясь на стул.

— Ишь, как жизнь тебя, Егор Анатольевич, подтоптала! — воскликнул Строкун. — А где шевелюра — женская погибель?

Дорошенко махнул безнадежно рукой:

— Гражданин полковник, смеяться будете: махнул — на лысину. Мода теперь такая! На лысых и седых. А в придачу прихватил пару болячек: печенка, поджелудочная...

— Даже глаза выцвели, — подтвердил Иван Иванович. — Не надоело на казенных-то харчах?

— Досиживал последний срок — врач предупредил: поджелудочную надо вырезать и печенке дать отдых. Сказал себе: «Жора, не хочешь откинуть копыта — уймись!» Но разве дружки позволят?

— Эти, что ли? — Иван Иванович показал фотопортреты Папы Юли и Кузьмакова.

Дорошенко увозили из дома Дарьи Семеновны со всеми осторожностями: на шахтной машине «скорой помощи». Дело для поселка обычное. В доме Дрониной оставили засаду. «Приехали к женщине два брата ее покойного мужа». Еще двое дожидались в скрытой засаде. Папа Юля обещал «пригнать колеса». Но надежды, что он явится после происшествия с Дорошенко, было немного: Иван Иванович не сомневался, что Жора-Артист должен был где-то встретить Папу Юлю, предупредить, что все тихо. Когда? Где? Словом, ждать у моря погоды не приходилось, нужно было налаживать активный поиск.

Дорошенко прекрасно понимал, что такое фотопортрет по описанию свидетелей — это значит: розыск на верном пути в своих поисках. Остальное — дело времени. Разойдется фотопортрет в тысячах экземпляров по стране, вывесят в людном месте плакаты с твоим изображением, сориентируют всю милицию, общественных инспекторов и других активистов. И, считай, Вася, амба — кто-то где-то увидит, обратит внимание...

Поэтому, увидев фотопортрет бородатого, смурного мужика, Дорошенко невольно поежился, будто вышел в рубашке на осенний мокрый холод. Желания хорохориться, подразнить «глупых» работников розыска у него явно поубавилось.

— Ну что, Егор Анатольевич, поможешь? — спросил Строкун, кивнув на фотопортреты, которые держал Иван Иванович.

Дорошенко долго думал, вздыхал. Морщился от боли, все старался сесть на стуле чуть откинувшись, дать простор вздувшейся после вчерашней пьянки печени.

— Гражданин полковник, Жора-Артист — вор в законе. Его знает весь блатной мир от Донбасса до Магадана. Я уважаемый человек! А сдам вам кореша — кем стану? Сексотом! Поверьте, гражданин полковник, хочу завязать, но закладывать никого не стану. Не могу! Вам не понять! У меня — своя гордость. Воровская. Ею и живу. А сдам кореша — повешусь от обиды. О себе — повинюсь вчистую. Сколько Жоре-Артисту осталось жить с дырявой-то печенкой? Про меня можно романы писать, да никто не знает доподлинно моей жизни. Пусть хоть в протоколах останется. Но с кем был — квакать не стану. Один! Вы мне доводы, а я — свое! Вы мне свидетеля, а я буду ерепениться, мол, один на льдине. Хотите, чтоб состоялся разговор, тогда только обо мне. Я теперь ваш — вам от меня, мне от вас деться некуда.

— Наш — это точно, — согласился Строкун. — Врача мы тебе вызовем. Сегодня же. — Он обратился к Ивану Ивановичу: — Товарищ майор, побеспокойтесь. Видите, Егора Анатольевича крутит, будто роженицу на сносях. — Он извлек из кармана блокнот, что-то написал. Вырвал листок и передал Ивану Ивановичу. Иван Иванович взял записку и направился в кабинет к начальнику ИВС.

Он вспомнил слова Дорошенко, который отказался помочь розыску выйти на Папу Юлю и Кузьмакова: «У меня своя гордость, воровская».

По убеждению Ивана Ивановича, преступником становится, как правило, далеко не случайный человек. Ну, бывает: родители недоглядели, школа отмахнулась, и парнишка связался, как принято говорить, с дурной компанией. А тут еще ложная романтика «сильной личности», честолюбивая надежда возвыситься над сверстниками. Но вот приходит протрезвление. Вначале страх: «Поймали!» Потом парнишка преодолевает длинную полосу превратностей — следствие. И каждая встреча со следователем, с потерпевшими (ограбленными им, обиженными), с родителями, которых на десять лет состарило отчаяние и угрызение совести (если она, конечно, есть), превращает жизнь в тягчайшее наказание. Виновный умирает от позора, проклинает себя за молодечество, которое привело его на скамью подсудимых.