Без Поводыря - [3]

Голосили колокола. Отмаливал трехсотпудовый, «торжественный» в колокольне Богородице-Алексеевского монастыря. Звон и гул волнами, покорно рваному, часто меняющему направление ветру, бродили над городом.

К месту упокоения таинственного старика вела хорошо натоптанная тропинка. Совсем не тот «проспект», что получился в сугробах, когда большая часть христианского народу отправилась к проруби. Но и забытой могила не выглядела.

Ленты выцвели на солнце, поистрепались в ветрах и грозах. Когда-то могучие еловые венки высохли, хвоя за два прошедших года успела поосыпаться. Издалека все это еще выглядело нарядным, а вблизи создавало совершенно удручающее впечатление. И замерзшая, обледенелая веточка с цветками какого-то комнатного растения только усиливала эффект.

– Вот так вот, старик, – поворочав прежде головой, убедившись, что ни одна живая душа не может услышать, выговорил я. – Вот так у нас с тобой. Пока при власти были, пока силой владели – и лап еловых для нас с тобой не жалели. С оркестром встречали. Слова льстивые говорили… Теперь вот геранью какой-то пытаются отделаться…

Не знаю, почему именно эти речи завел. Так-то у меня не все еще плохо было. Ну лишили должности, ну на письма перестали отвечать. Так ведь и обвинить-то в том некого. Сам виноват. Теперь-то вот понимал – не стоило искушать судьбу лишний раз. Мог бы и отсрочить дела немного, съездить на свадьбу к Никсе с Дагмарой. Глядишь, не ломал бы теперь голову – что за «черные силы нас злобно гнетут». Знал бы со всей определенностью, что именно уготовили мне во дворцах, вызывая в столицу.

– Не мог я иначе, Кузьмич… – То ли особо колючий ветерок пробрался под одежду, то ли что-то потустороннее коснулось, только я вдруг вздрогнул всем телом. Будто плечами пожал. – Понимаешь… Ты жизнь прожил, ты поймешь! Понял как-то – нельзя мне отсюда уезжать. Соблазна, что ли, забоялся. Вдруг предложили бы местечко теплое, возле самой кормушки… Сам знаешь – себя легче всего уговорить. По-первой, убедил бы, что из Петербурга больше для Сибири сделать смогу. Потом…

Мягкий мех воротника вдруг уколол подбородок. Пришлось снять перчатку и лезть, расправлять волоски, вертеть головой.

– А ныне… – продолжил и замолк. Не находились нужные слова. Чувствовал, что это очень важно именно здесь и сейчас говорить только такие – только нужные. – Опора у меня пропала. Словно на льду стою. Туда или сюда шагнуть опасаюсь – а ну как поскользнусь?! Дел полно, работы непочатый край, а руки опускаются… Вдруг не той дорогой пошел? Или грех какой-нибудь на мне…

Нет, Герочка. Не родня он мне. А обращаюсь так к почившему старцу оттого, что оба мы с ним теперь как бы не от мира сего. Оба померли по одному разу… Однополчане вроде как, едрешкин корень. Тебе, малыш, этого не понять.

Есть, правда, одно отличие. Этот-то, Федор свет Кузьмич, уж точно в то беспросветное место, где миллион лет томилась моя душа, не попал. Я просто в этом уверен! Не ведаю, кем на самом деле был этот старец – царем, не сумевшим найти в себе силы и дальше тянуть неподъемный груз грехов, или другим каким-нибудь дворянином. Но ведь самое-то главное – смог же он вовремя одуматься. Отринуть все неправедное и податься в странствия.

Спорный, конечно, метод. Не наш. По мне – так и вовсе никчемный. В стиле небезызвестного графа Толстого. Все бросить, отречься, обрядиться в вериги и перестать противиться злу. Спасти себя, а до остальных и дела нет. Много бы я наискуплял, если бы в монастырь поклоны иконам бить отправился?! И не верю, что чего-то подобного ждет от меня Господь. Не верю, и все тут! Иметь силы и возможности – и ничего не сделать? Оставаться непредвзятым наблюдателем? Молить и молиться…

– Ты там передай кому следует, Кузьмич, – хмыкнул я. – Фиг ему, а не монастырь. Пусть версту рельсового пути за «Отче наш» принимает, а каждый лишний рубль в крестьянской семье – за «аминь»! И с Кариной разберусь. Не принцесса, чай. И не тайны Мадридского двора. Не так уж и сложно выяснить – кто, скорее всего, отец не родившегося еще человечка. Будут хотя бы сомнения, что я, – не брошу.

Герман испугался. Он так всегда. Чуть что – начинает на немецком молиться. Можно подумать, Богу не все равно – на каком языке к Нему обращаются.

– Вот Герочка мой и отмолит, если что. – Я, похоже, начинал злиться. То-то так щеки вспыхнули. – А ежели чего-то особенного от меня желаешь – хоть знак бы подал. Мне и намека хватит…

И вздрогнул. Почувствовал, что кто-то стоит за плечом, а я и скрипа шагов по снегу не слышал. И револьвер, опрометчиво, за поясом под пальто. Быстро не вытащишь. В шее словно десяток лишних костей образовался, мешающих легко повернуть голову.

– Ваше превосходительство, – негромко, едва-едва чтоб слова было слышно за колокольными перезвонами и свистом ветра, голосом Карбышева выговорил человек из-за плеча. – Дурные вести.

Выдохнул сквозь сжатые зубы и повернулся всем телом.

– Я задумался, Миша. Ты что-то сказал?

– Насилу вас сыскал, Герман Густавович. Слава Господу, Апанас подсказал… От Афанасьева Николая Андреевича посыльный приходил. Послание принес. Я имел смелость прочесть. Беда, ваше превосходительство!