Без переводчика - [5]

В музее дежурит женщина, еще не старая, но совершенно седая. На руке у нее, повыше запястья, синее шестизначное число, въевшееся в кожу: метка концлагеря. Его не смыть, так же как не вытравить из памяти то, что было. Елена Прошкова потеряла всех близких, два года томилась на фашистской каторге. Освободили ее советские воины.

Каждый день она открывает музей, смахивает пыль с витрин, а когда солнце бьет на фотографии, бережно закрывает их черным крепом, чтобы не выгорели.

— Тихая была деревня, захолустная, — говорит она, вспоминая довоенную Лидице, — Даром что близко от Праги, а знали мы разве, что делается на свете? Ничего мы не знали!

Между тем факелы, спалившие Лидице, были уже зажжены. Империалисты вооружили Гитлера, он рвался па восток. В Мюнхене дипломаты Англии и Франции предложили правителям Чехословакии не сопротивляться фашистской агрессии, уступить им Судетскую область, без выстрела впустить германские дивизии. Советский Союз был готов выступить на помощь Чехословакии. Но чешское правительство отвергло эту помощь, оно предпочло сговор с врагами, позорный сговор за счет своей земли, своего народа. Это было в 1938 году. Потянулись годы фашистской оккупации. В застенках пытали лучших людей Чехословакии. Горела Лидице. Погиб от руки палача Юлиус Фучик.

Прошкова пододвигает нам книгу записей и убежденно говорит:

— Я не была бы здесь, если бы не знала, что нужна… Другие лидичанки на заводе, в госхозе… Там веселее, конечно. Но кому-нибудь из нас надо быть здесь, на пожарище.

В книге — записи на всех языках мира. Недавно приезжали делегаты из Англии. Они сказали, что в Англии рабочие готовят лидичанам подарок — тысячи саженцев роз. Розами засадить ложбину смерти!

Мы вернули книгу, Прошкова промокнула то, что мы написали, и сказала, прямо глядя на меня:

— У вас в России не одна такая Лидице.

— Да, не одна, — ответил я.

Мы помолчали.

— Вы все посмотрели? Читать можете по-нашему, вам все понятно?

— Да, благодарю вас. А вы… вы сами были здесь в тот день?

Да, ее тоже разбудили прикладами, выгнали из дома.

— Все помню. Как они нас, женщин, загнали в сарай, как детей отнимали, а один маленький мальчик кричал: «Мама, не отдавай меня!» Я всем рассказываю. Некоторые, знаете, стесняются спрашивать, но это напрасно. Для того я и здесь, правда? Чтобы люди не забывали.

— Вы правы, — сказал я и крепко пожал ей руку, — Это нельзя забыть.

Провожая нас до порога, она бережно, неторопливыми движениями домовитой хозяйки набрасывала на витрины черную материю: щедрое солнце ярко заливало комнату.

Город юного Фучика

Юлиус Фучик родился в Праге, но девяти лет переехал с родителями в Пльзень.

Фучик, человек большого, отважного сердца, горевшего любовью к людям, вырос и возмужал в Пльзене, в «черной Плзне», как называют город чехи. Многие улицы здесь закопчены до угольной черноты. Лишенные зелени, пересекающиеся под прямым углом, они приводят или к заводскому корпусу, или к кирпичной ограде какого-нибудь предприятия. Трубы завода имени В. И. Ленина — бывшей «Шкодовки», трубы пивоваренного завода, бумажной фабрики, трубы, трубы… Среди них теряется тонкий стометровый шпиль старинного собора, один из самых высоких в Средней Европе. Кое-где увидишь древнюю башенку — остаток городских укреплений, но выглядит она здесь странно и как-то неуютно, словно Пльзень занял ее на время у Праги, чтобы показать туристам.

При въезде в город, над дорогой, щиток с надписью: «Пльзень приветствует дисциплинированного водителя». Истинно по-чешски звучит это деликатное, согретое юмором напоминание. Щиток висит в ветвях цветущих акаций, соединившихся над разогретым асфальтом. Словно откинув белый занавес из цветов, въехали мы в сегодняшний Пльзень.

Дым, въевшийся в стены, не отмоешь. Но рядом с хмурой рабочей казармой разбита детская площадка. Взлетает на качелях, хохочет славная девчушка в синем платьице. Жаль, Фучик не увидит ее… При нем здесь, на примятой траве пустыря, у биржи труда, помещавшейся в бараке, лежали безработные, ждали удачи. «Поваловна» — так называли это проклятое место.

При Фучике окраины Пльзеня — Скврняны и Цыганка — погрязали в бедности и темноте. Он знал это, и классе он делился завтраком с голодными товарищами. Бывшие его соученики вспоминают: Юлиус всегда был готов поддержать товарища, а когда чинуша-директор притеснял гимназиста из семьи рабочих, не боялся громко протестовать.

— Тебя не касается, — сказал ему однажды директор.

— Нет, касается, раз это несправедливо! — храбро ответил Юлиус.

Таким он остался на всю жизнь.

При Фучике на главной улице города был построен семиэтажный дом тусклого, пепельного цвета. Его башенка с часами видна издалека. Дом этот — память о правых социалистах, сидевших тогда в муниципалитете. Затеяв постройку, они рекламировали ее как величайшее благодеяние, обещали переселить рабочих из лачуг и казарм в центр города. Однако, когда дом был готов, квартиры роздали лидерам партии и чиновникам.

Жестокость хозяев, лицемерие их слуг — все это видел в промышленном Пльзене Юлиус Фучик.

— Мы помним его, — говорит мне старый мастер, жилистый человек с прокуренными дожелта зубами; даже плащ его пахнет табаком, — Фучик знал нашу жизнь. Хотите, о себе скажу… то, что ему рассказывал когда-то? Знаете, как я женился? Занял десять крон, чтобы снять комнату поприличнее на сутки — свадьбу справить. Был тут один человек, сдавал свою комнату для таких надобностей, а сам отправлялся спать к соседям. Обстановка у него — кровать железная да стул. Маловато! Обошли мы с молодой женой друзей — у одного стул попросили, у другого стол, у третьего зеркало. Так вот и собрали обстановку… на одну ночь. Я ведь семь лет был без работы. Семь лет! Поденщина иной раз подвернется — тюки таскать или битую птицу разносить из магазина клиентам. Так и перебивался, с бедой из одной миски хлебал.