Без мужика - [17]

— Ты знаешь, — вдруг заговорила жена, — у нас на конференции была одна женщина, — ты, может, помнишь ее, она заходила к нам, такая стройная, с роскошной прической?

— Ну и что эта женщина?

— Мы на закрытии конференции немного выпили, и когда вышли с сигаретами в коридор, и рассказывали — я о себе, она — о себе, — ну вот она мне сказала, что они с мужем в ночь после серебряной свадьбы любили друг друга горячее, чем в первую брачную ночь.

— Пойдем, — решительно говорит он, снимая фартук.

— Куда?

— Как куда? На брачное ложе. — Он готов на все, только бы не мыть эту жуткую посуду.

— Надо домыть…

— Тогда уже нич-чего не выйдет…

Разбивается одна из сервизных тарелок. Ясное дело, на счастье.

— Это нам знак, чтоб на сегодня мы уже бросили эту посуду…

— Нет, нужно все вымыть.

И они моют. До первых петухов моют. До молочно-серебристого света за окном моют. Возвращается сын. Идет к себе, не заглядывая на кухню.

Два-три дня казалось: чувство усталости от серебряной свадьбы никогда не пройдет. Но проходит все. Жена мается: двадцатипятилетие сына еще не скоро и пока что приходится жить без великой цели. Зато великая цель есть у него: вернуть долги — несколько сот долларов.

Август их серебряного юбилея уплывает в небытие. А сентябрь несет ему другую заветную дату. Он любил мечтательно размышлять: куда деваются прожитые дни, как вызревают дни будущие? Недоступные пониманию вещи, как тайна человеческого «Я». Наступит день, и он сядет в вагон метро, вынырнет из-под земли, переедет Днепр, бросит взгляд на очертания Правого берега, отыщет среди новостроек Левого ее дом. Она уже давно не живет в деревянном домике в Пуще, и домика самого давно нет, и колодца, куда падали тревожные осенние звезды. И он, и она поменяли несколько квартир за эти двадцать лет, теперь она окончательно поселилась на верхнем этаже одного из высотных домов Левого берега, в котором во время сильного ветра дрожат стены. Он приедет к ней, едва очухавшись после серебряно-свадебного обострения гастрита, — худой, сгорбленный, лысый человек, который и выглядит на все свои пятьдесят. Принесет белые гвоздики и бутылку красного вина. Теперь она живет одна. Отец умер, у матери своя квартира, сын работает по договору в Соединенных Штатах. Они сядут за стол, она зажжет свечи, поставит в вазу белые цветы, он нальет вина. Она попросит, чтобы сегодня он остался на ночь, но он вздохнет и скажет без слов, что за двадцать пять лет ни разу не… И она расплачется. Двадцать лет не плакала. А в этот день заплачет, заплачет.

— Ты хоть когда-нибудь думал, что я чувствовала, когда ты от меня уходил? Каково мне было оставаться одной, когда ты бежал к себе? Иногда казалось: лучше ничего, чем объедки…

— У нас с тобой были не объедки, а десерт, раз уж мы заговорили на кулинарном языке…

— Разве может спасти шоколад, когда постоянно — смертельный голод.

Это не спасение, он знал. Без мысли о ней не проходило ни одного дня. Дома семья, это навсегда. Недаром на серебряной свадьбе за него пили как за человека долга. И для нее он делал все, что мог. И, возможно, по каким-то меркам сделал немало. Но все равно это мелочь в сравнении с чувством, которое можно оплатить только всей жизнью…

— Я думал, что дарю тебе счастье, хоть вполовину того, которое ты даришь мне…

Поезд метро переехал по мосту через Днепр. Из ее окна Правый берег выглядит еще красивее, чем из окна вагона. С тяжелым сердцем вышел он из метро, поискал глазами цветочниц, ага, вот они, выбрал несколько белых гвоздик и одну темно-розовую. По дороге сорвал со стеблей дурацкие бантики.

Она открыла ему, пригласила в комнату и пошла закрыть балкон, так как неожиданно налетел сильный ветер.

— Какая ты красивая, — прошептал он.

— Да вот, нацепила эти высоченные каблуки, ходить могу только по квартире, на улице упала бы не пройдя и несколько шагов! Это сколько нам уже?

— А мы немного еще обманем время…

Они поцеловались.

— Знаешь, — говорит она, когда они наконец разомкнули объятья, — я впервые поцеловалась с парнем, когда мне было двадцать. Так жалела, что этого не было в мои семнадцать. Тогда казалось, что впереди совсем мало времени. Где-то до двадцати пяти. Но на самом деле все началось только в тридцать.

Они снова поцеловались. Так странно видеть во время поцелуя какие-то предметы вокруг и помнить их потом, как помнится сломанный колодец на убогом дворике и крошечная клумба астр, которую в черноте сентябрьской ночи заливал яркий свет с веранды. И сейчас у нее на столе малиновые астры. Шевельнулась занавеска. Балконная дверь опять распахнулась. Ее руки ласкают остатки его волос. Он усмехается:

— Я скоро буду приходить к тебе на костылях.

— В мой грузовой лифт помещается и инвалидная коляска.

Она приглашает его к столу. Солнце медленно садится на Правом берегу. День кончается. Немного осталось осеннего тепла. Заканчивается в полутьме их нежный ужин. Заканчивается вино в высокой бутылке. Только жизнь продолжается. А его душа переполняется чувствами, которые не передать ни на одном языке. Наконец он говорит:

— Давай я помогу тебе вымыть посуду!

Посуду нужно мыть только после ужина на двоих.