Без игры - [28]

Время еще было раннее, когда Андрей распрощался с Дымковым, отдал ему свою часть ресторанного счета и обнаружил, что денег у него один рубль с мелочью, что он недопил и что он глубоко оскорбленный, непонятый и несчастный человек.

Без отвращения он подумать не мог, чтобы вернуться на дачу, ужинать, ложиться спать. Вообще, кажется, он сейчас ни о чем не мог думать без отвращения. Но из всего, внушавшего ему отвращение, самым близким был городской дом, где последнее время жил в одиночестве отец.

Отец очень удивился его приходу и как будто не очень уверенно обрадовался.

Андрей, увидев отца, сразу вспомнил, что можно попросить у него денег. Зачем, он еще и сам не знал. Только знал, что деньги ему нужны. Без денег он чувствовал себя как без крыльев, жалким пешеходом, прохожим в толпе прохожих.

Сразу брякнуть: «дай денег», конечно, было нельзя. Они прошли в столовую.

— Ты, может, закусить хочешь?

На столе в раскрытом пакетике пергаментной бумаги лежала нарезанная ломтиками ветчина, стояла одинокая маленькая тарелочка (пачкать ради себя одного большую отец стеснялся), полупустая чашка, масло и хлеб.

Андрей подцепил ногтем ветчинный ломтик и отправил в рот, вспомнив, что, кажется, голоден.

Отец был сегодня в странном настроении, но Андрей это отметил только мельком.

— Возьми еще... Бери, не стесняйся, — сказал он в то время, как Андрей с набитым ртом еще дожевывал ветчину.

«Нет, его просто не узнать! — думал Андрей, с усилием разглядывая отца. — Тон какой-то товарищеский, и улыбается, как будто я малютка, кашку у него кушаю. С чего это он вроде раскис?»

— Ты что выпил? Ну, зачем это, брат? В твои-то годы! Нехорошо.

— А в какие хорошо? В твои?

— Ни в какие нехорошо... А у тебя что? Настроение неважное?

— Это ты точно. Неважное, в смысле омерзительное и гнусное. А так ничего.

— Я тебе чем-нибудь могу помочь? Я бы с радостью.

«Вот черт!.. Еще с радостью! Размяк, размяк! До того, что теперь у него денег попросить язык не поворачивается. Что это с ним?»

Отец точно прочел его мысли. Стеснительно хмыкнув, панибратски-бодро (что у него удивительно неестественно вышло) ляпнул:

— Может, тебе деньжонок подкинуть? — даже слова и те были не его, где-то когда-то им подслушанные, может, лет двадцать назад.

Он притащил из спальни бумажник, и Андрея неприятно царапнуло по сердцу, когда он увидел, до чего мало там денег. С гадким чувством, что обманывает простака, он взял две десятки из предложенных четырех, отметив, что в бумажнике остается всего три. И постарался сделать веселое лицо. Пускай старик воображает, что облагодетельствовал его двумя десяточками, когда он-то целился не меньше чем на сотню-другую...

Выйдя из дому, Андрей перехватил такси. Назвал дачный адрес, ожидая отказа, отнекиваний. Однако таксист без слова опрокинул рычажок счетчика, они поехали.

Минут через десять совместной езды, как бы попривыкнув друг к другу, они разговорились.

— А то один чудак меня боялся везти на дачу.

Таксист обернулся и со снисходительной усмешкой оглядел пассажира.

— Чудак!.. Он не чудак. Я сам такой чудак был. А теперь не чудак! Что ж, ничего не слыхали?

— Насчет чего? Нет, наверно, не слыхал.

— Вам-то что!.. А то, что их поймали, всю шайку. Всех!.. Стрелять к собачьей матери таких.

Он даже согласился подождать у дачи, пока Андрей наскоро добывал у мамы денег, чтобы вернуться в город с крыльями.

Анне Михайловне было приятно узнать, что отец отделался двадцаткой. И она сказала с горечью:

— Он всегда был такой!

Поужасалась, что от Андрея пахнет вином, взяла с него слово пить только дома, а не в скверных компаниях, ведь она ему никогда ничего не запрещает. Потом напомнила, что ей самой для себя ничего не нужно, она живет только ради него и ради Зины, в конце концов выдала ему двести рублей.

А когда он умчался на такси обратно в город, всплакнула от беспокойства за сына, от несправедливости своего сухаря-мужа, от воспоминания о всех жертвах, действительных и мнимых, которые она принесла ради того, чтоб свить семейное гнездо, вырастить, выхолить детей.

Потом она долго все обдумывала и наконец решила: позвонила Юлии.

— Юленька, — сказала очень осторожно. — Говорит мать Андрея. У меня надрывается сердце. За сына и за вас. Послушайте старую женщину. Я прожила тяжелую жизнь... — она тихонько всхлипнула, — пожалейте меня, я ведь мать. Не ломайте свою и его жизнь, вы так молоды, все еще обойдется. Пойдите навстречу, мы, женщины, должны создавать семью и ради этого... нам приходится столько выносить...

Юлия чуть не швырнула трубку при первых словах этого монолога, но мало-помалу она вдруг расслышала за всеми этими причитаниями, за стертыми словами настоящую боль. Она перестала слышать все неубедительные убеждения, только слышала голос беспомощной, обиженной и усталой пожилой женщины, которая ее о чем-то умоляла. Ей самой захотелось плакать.

— Вы не расстраивайтесь, — жалобно утешила Анну Михайловну, когда та наконец замолчала, ожидая ответа. — Пожалуйста, не расстраивайтесь. У него все будет хорошо. Все обойдется. Поверьте мне — он меня не любит. Он очень равнодушен, ему это все только казалось. Я думаю — он едва ли кого-нибудь и после сможет полюбить. Не знаю... может быть... но едва ли... Я ведь не сержусь, не ссорюсь, не обижаюсь на него, но поймите, вам не надо беспокоиться и меня уговаривать... Мне из-за вас тоже очень неприятно, что вы звоните, честное слово... Мне же самой так горько...