Без гнева и пристрастия - [6]

— Высказался? — поинтересовался генерал.

— Высказался, — согласился Марков. — И в связи с этим считаю, что делать мне здесь больше нечего. До встречи завтра на исполнительном совете. Прошу не опаздывать.

И начал протискиваться между стеной и столом к выходу. Доблестный воин Алексей Юрьевич не сдержался, дал волю своему армейскому остроумию:

— Ты покойник. И у нас с Ваней только одна проблема: какие цветочки высадить на твоей скромной могилке.

Марков уже в дверях ехидно сообщил:

— Обожаю гиацинты.

И демонстративно захлопнул дверь.

Алексей Юрьевич присел не за стол, а на стол. Осведомился у высоколобого интеллектуала:

— Какова вероятность подобного расклада?

— Восьмидесятипроцентная, — вяло ответил интеллектуал.

— Значит, мы проиграли?

— Вероятнее всего.

— А тебя это вроде бы и не колышет?

— Уже не колышет, — с поправкой согласился Иван.

— По причине?

— Во время разговора с ним, Леша, я осознал полную безнадежность нашего положения.

— Это почему же? — возмутился генерал.

— Он — покойник. Ты верно сказал. Но не он один. Народное движение «Патриот» — тоже труп. Кто на определенном этапе погубил коммуняк? Самый главный радетель, Егор Лигачев. Всего лишь одной фразой: «Борис, ты не прав». Движение «Патриот» погубил простодушный мент, произнесший: «Какой ты патриот, если ты пидар!» Представь себе многотысячный митинг, на котором ты громыхающим басом начинаешь речь: «Наше народное движение “Патриот”»… И вдруг кто-то из толпы, а такой обязательно найдется, звонким ироническим тенорком: «Какой ты патриот, если ты пидар!» И все. Ты можешь говорить что угодно, как угодно, кому угодно — тебя не услышат.

Глава 4

Они оба обожали русскую природу. Предаваться любви они предпочитали на ее лоне. У них был излюбленный уголок в глухих лесах к северу от Москвы. Там, на краю громадного оврага, среди сосен и елового подлеска, они ставили палатку и в ней проводили бурные часы и дни. Так было и сейчас.

Уже после сладостного процесса, нежно массируя спину расслабленно лежавшего на животе Ленского, мускулистый кудрявый блондин, тот, что в старину звался бы рубахой-парнем, а по терминологии советского театра проходил бы как социальный герой, заметил на тонкой розоватой коже любовника-любовницы некое голубое затемнение, до огорчения обеспокоившее его.

— Тебя били в милиции, родной! — скорбно воскликнул он.

— Ну что ты! — тягуче, в полусонной истоме опроверг его предположения утомленный Ленский. — В принципе, милиционеры — симпатичные ребята. Здоровые, простые, неискушенные…

— Тогда откуда у тебя синяк на спине? — уже неласково спросил социальный герой.

— Как говорили чеховские сестры: «Если бы знать! Если бы знать!» Скорее всего, когда нас заталкивали в эту машину, кто-то случайно и неловко ударил меня.

— Не кто-то, а твой новый любовник, этот Марков!! — вскричал рубаха-парень.

— Да пойми же ты! — прорычал окончательно проснувшийся Ленский. — Не было у меня ничего с этим Марковым, не было!

— Ты мне напоминаешь другую чеховскую героиню, которая, переспав со всеми, с кем только можно, упрямо повторяла следователю: «Жила только с вами, больше ни с кем!»

Ленский резво перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, с ужасом возмутился:

— Ты не веришь мне!

— Ты целовал его.

— Меня попросили, и я поцеловал.

— Конечно же, он попросил — и ты поцеловал. И не только поцеловал!

— И вовсе не он!

— А кто же?

— Да журналист один.

— А зачем на крыльце и со словами? Все-то ты врешь! Марков так тебе понравился, что ты не мог с ним просто так расстаться?

— Ну как мне убедить тебя, что я говорю правду! Журналист просил, чтобы я поцеловал его именно на крыльце и именно с этими словами.

— Откуда знал этот журналист, что вас всех вместе выведут?

— Он знал. Не знаю откуда, но знал.

— И ты по просьбе неизвестного писаки поцеловал Маркова! — Сарказму рубахи-парня не было предела.

— Почему «неизвестного»? Помнишь, кто у тебя анонимное интервью брал для журнала «Мужчина и женщина»? Это он, он!

— Я тебе не верю. Почему, ну почему ты его поцеловал?

— Ну забавно же! Может быть, я будущего нашего президента поцеловал. Да и вообще, он на кондотьера из пушкинского музея похож!

— Он на кондотьера, а ты — на его коня! — опять взыграло ретивое у рубахи-парня. — И долго кондотьер на тебе верхом скакал?

— Я ни в чем не виноват, но ты прости, прости меня! — пафосно заныл Ленский и, зная, чем заткнуть фонтан ревности, легкими руками, мягкими губами потянулся к ревнивцу.

…Ленский сладко спал. Рубаха-парень вышел из палатки. Сквозь нетронутую роскошную хвою ослепляющими клочьями пробивалось низкое солнце. Стараясь не шуметь, рубаха-парень прогулялся, но недалеко: метрах в двухстах стояла его «шестерка». Он открыл багажник, извлек из него лопату и моток нейлоновой веревки.

В крутом склоне оврага он за полчаса вырыл аккуратную нишу. Отдохнул немного; оставив лопатку на земляном холмике, вернулся в палатку и присел рядом с Ленским, по-буддистски скрестив ноги. Ленский спал. Рубаха-парень, он же социальный герой, осторожно стянул плед. Ленский спал абсолютно голым, и им голым рубаха-парень полюбовался, еле прикасаясь, погладил его. От затылка до пят. Ленский сладострастно захныкал во сне. На миг проснулся, чтобы сказать: