Без дна - [100]

Вошедший консьерж извинился за опоздание, снял куртку и с вызовом поглядел на мебель.

Потом набросился на постель, словно борец, вступая в схватку с матрасами, — сгреб один из них в охапку, зашатался и снова швырнул на кровать.

Дюрталь в сопровождении кота ретировался в другую комнату, но Рато неожиданно прекратил баталию и тоже последовал за ним.

— Месье, должно быть, не знает, что со мной приключилось… — сокрушенно пробормотал он.

— Нет.

— Меня бросила жена.

— Бросила! Но ей никак не меньше шестидесяти!

Несчастный муж поднял глаза к небу.

— Она что, ушла с другим?

Папаша Рато уныло опустил метелку, которую держал в руках.

— Но черт возьми! Неужели у вашей жены, несмотря на возраст, были потребности, которых вы не могли удовлетворить?

Консьерж покачал головой и признался, что дело обстояло как раз наоборот.

— Надо же! — вырвалось у Дюрталя, и он окинул подозрительным взглядом скукожившегося бедолагу, с физиономии которого, несмотря на душевные муки и постоянную работу в пыльных помещениях, не сходил молодецкий румянец — впрочем, наличие последнего можно было, конечно, списать на неумеренное потребление горячительных напитков. — Но если она не хотела мужской ласки, зачем было бежать к другому?

Папаша Рато скривился, явно терзаемый двумя противоположными чувствами — презрением и жалостью к своей второй половине, вступившей на скользкую тропу адюльтера.

— Да какой толк от этого доходяги в постели! Она нарочно выбрала себе такого…

— А!

— Теперь у меня неприятности по работе, хозяин не желает держать одинокого консьержа!

«О боже, вот уж нарочно не придумаешь!» — подумал Дюрталь, не веря в собственное счастье.

— Надо же, а я как раз к тебе собирался, — обратился он к Дез Эрми, который вошел, воспользовавшись тем, что в расстройстве чувств папаша Рато оставил в двери ключ.

— Ну и хорошо, раз уборка у тебя еще не кончена, спускайся, как Господь из облака пыли, и пойдем ко мне.

По дороге Дюрталь рассказал своему другу о семейных неурядицах консьержа.

— А ведь многие женщины на руках носили бы такого любвеобильного старца! — сказал Дез Эрми. — Но что за гадость! — воскликнул он, кивая на стены домов, облепленные плакатами.

Пестрые, всех цветов радуги плакаты висели везде, на них огромными буквами были выведены имена Буланже и Жака.

— Слава богу, в воскресенье этой вакханалии придет конец!

— Остается только одно средство, чтобы не видеть окружающей нас гадости, — отозвался Дез Эрми, — это опустить глаза долу, уподобившись робкому послушнику. Тогда, созерцая лишь тротуары, можно увидеть крышки люков электрической компании «Попп», испещренные какими-то магическими знаками, герметическими символами, зубчатыми колесами, таинственными иероглифами, странными пантаклями с изображениями солнца, молотка и якоря. Можно подумать, что перенесся в Средневековье!

— Да, но чтобы пробиться сквозь эту кошмарную, запрудившую улицы толпу, нужно надевать либо шоры, либо кепки с козырьком, как у наших вояк в Африке, — такие носят теперь школьники и офицеры.

Дез Эрми вздохнул.

— Входи, — сказан он, открывая дверь.

Они уселись в кресла и закурили.

— Я еще не совсем отошел после разговора с Жевинже, который мы вели на днях у Каре. — Дюрталь улыбнулся. — Никак не могу отделаться от мысли, что доктор Иоганнес — весьма странная личность. Послушай, ты в самом деле веришь в его чудесные исцеления?

— Вынужден верить. Я ведь не все тебе рассказал, потому что врач, разносящий подобные истории, вполне может сойти за ненормального. Так вот знай, этот священник вылечивает неизлечимо больных. Я познакомился с ним, когда он еще служил здесь, в Париже. Своим знакомством я обязан как раз одному из таких исцелений, которое, сознаюсь, так и осталось для меня тайной за семью печатями.

У служанки моей матери была взрослая дочь с парализованными руками и ногами. Девушка тяжко страдала от удушья и при малейшем прикосновении кричала от боли. Паралич разбил ее как-то ночью без всяких видимых причин, и в таком состоянии несчастная находилась уже около двух лет. Ее выписали из лионских больниц как неизлечимую, она приехала в Париж и прошла курс лечения в Сальпетриере. Но там так никто толком и не определил, что за болезнь у девушки и какими лекарствами можно облегчить ее участь. Однажды она заговорила со мной об аббате Иоганнесе, который, по ее словам, исцелял и не такие болезни. Не поверив ни единому ее слову, я не стал отговаривать свою пациентку — в любом случае она ничего не теряла, ведь денег этот священник не брал, — и, движимый любопытством, отправился к аббату вместе с ней.

Больную посадили на стул, и священник, низенький, живой, подвижный, взял ее за руку. Он поочередно положил на ее ладонь три драгоценных камня и спокойно сказал: «На вас, мадемуазель, навел порчу кто-то из ваших кровных родственников».

Я еле сдержал улыбку.

Меж тем священник продолжал: «Вспомните, не ссорились ли вы два года тому назад — вы ведь парализованы два года? — с кем-нибудь из родственников».

Оказалось, что ссорилась: тетка облыжно обвинила бедняжку Мари в краже часов, доставшихся ей по наследству.

«Ваша тетка жила в Лионе?»