Беверли-Хиллз - [17]

– Но вы же не англичанин. Хотя иногда мне кажетесь…

– Только кажусь. И временами играю роль. – Уинтроп усмехнулся. – Впрочем, в моей жизни был британский период, правда, очень короткий. Он мне не запомнился.

Виски появилось на столе, и Уинтроп набросился на него с такой же жаждой, как и Паула на ледяную кока-колу.

– Может, я покажусь вам глупой, но мне до сих пор неясно, чем вы занимаетесь, мистер Тауэр. Я только догадалась, что вы продаете красивые и редкие вещи.

– Для тебя я не мистер Тауэр, мы же договорились. Для близких друзей вроде тебя – вообще Уинти. А главный мой бизнес в том, что я оберегаю богачей от приступов свойственной им очень распространенной болезни. Хочешь знать какой?

– Хочу.

– От дурного вкуса. Они от этого очень страдают.

Паула зашлась смехом.

– Это что, так опасно? И заразно? Я считала, раз ты богатый, значит, умный.

– Делать деньги и быть умным – далеко не всем дано. А если честно, то лишь отдельным единицам. Но с ними я не сталкивался. Зато те, с кем я имею дело, просто безмозглые осьминоги, у которых великолепно развит хватательный рефлекс. И добытую пищу они переваривают, не ощущая вкуса.

– А ты… Уинтроп. – Паула чуть замешкалась. – Ты ведь тоже очень богат.

– Деньги бывают разные и по-разному пахнут. Большую их часть я получил по наследству, что сейчас кажется старомодным. – Уинтроп залил в себя остаток виски и попросил у появившегося мгновенно рядом белоснежного официанта повторить ту же самую большую порцию.

Он откинулся на спинку стула и стал изучать сидящую напротив Паулу, словно через линзы, просветленные выпитым спиртным. Крепчайшее виски уже распространилось по его кровеносной системе, а на пустой желудок оно действовало особенно быстро. В мыслях появилась желанная легкость, но радужную оболочку, которую он создал вокруг себя, опрокинув первый стаканчик, прорезал, словно ножом, мерзкий звук извне.

– Уинтроп, дорогой, почему ты не откликаешься на мои звонки? Ты должен немедленно появиться у меня в доме. С мужем я вконец разругалась. Мне нужен декоратор, чтобы убрать из дома все следы этого подонка. Я хочу все переделать, все комнаты, чтобы им в доме и не пахло.

Фигура, словно явившаяся из фильма ужасов, нависла над столиком, вся сверкающая, в обтягивающем платье с перламутровыми блестками, с гибким змеиным станом и с грудями, напоминающими два футбольных мяча. Облако изысканных ароматов, неведомых Пауле, но явно дорогих духов, окутывало ее.

– Прежде чем декорировать заново дом, Миранда, ты бы занялась лучше собой. Пора тебе изменить свой облик. Или ты так не думаешь? – сказал Уинтроп, морщась от удушливого запаха и слюны, брызнувшей ему в лицо из уст темпераментной красавицы.

От такой прямолинейности в выражениях Пауле стало не по себе. Она затаила дыхание, ожидая, что сейчас разразится скандал.

– О чем ты говоришь? – спросила Миранда, растерянно моргая огромными наклеенными ресницами. – Что ты имеешь в виду?

– Операцию по удалению жира, – со злой улыбочкой ответил ей Уинтроп. – Ты знаешь, что в Америке ежегодно выкачивается пять тысяч литров человеческого жира. И я уверен, дорогая, что две трети этой дряни добывается здесь, в Беверли-Хиллз. Можно сказать, что тут просто жировой Клондайк.

Она обиделась и удалилась с высоко поднятой головой. Именно этого Тауэр и добивался.

– Ты нажил себе врага, – сказала Паула.

– Плевать. Она не заслуживает внимания. Из списка Афродит Беверли-Хиллз она уже вычеркнута.

Уинтроп быстро покончил со второй порцией виски.

– Послушай, Паула. Пока я еще трезв, не обсудим ли мы работу, которую я тебе могу предложить?

Глаза у Паулы расширились, и она чуть не подавилась только что отправленным в рот куском хлеба. Бог мой, работа! Но какая? Вероятно, стирать пыль с великолепных вещей, собранных в его сокровищнице, в тиши, прохладе и безопасности, быть досыта накормленной, иметь крышу над головой и надежную опору для прыжка наверх.

– Что за работа?

– Пока точно не знаю. Возможно, подпевать мне, когда я захочу петь. Ну а если серьезно, вести со мной беседы на разные темы, быть со мной рядом, помаленьку вникать в мои дела… вообще болтать по-дружески, с открытой душой, чем мы и занимались до прихода сюда. Сколько ты за это желаешь получать? Пять сотен? Или пятьсот пятьдесят?

– В месяц?

– В неделю, свет моих очей. В неделю.

– Вот это да!

Уинтроп обрадовался, увидев ее энтузиазм. Мысль о смерти не слишком тревожила его, даже после инфаркта, но сознание, что конец все-таки неминуем, портило ему удовольствие, получаемое от жизни. Невозможно примириться с тем, что прекратится полностью его кипучая деятельность. О неизбежности смерти сказано было много, и мало кто защищал идею вечной жизни, и все же… Обидно, что накопленные опыт и мудрость испарятся, исчезнут неизвестно куда, а плоть, столько физических усилий потратившая на поддержание своего существования, пережившая столько мук и наслаждений, станет прахом. И добрая память, оставленная тобою на этом свете, тебе-то самому напрочь не нужна. От нее тебе ни тепло ни холодно, раз ты превратился в ничто, в дымок из трубы крематория, смешавшегося с лос-анджелесским смогом. Воистину бог злобно поиздевался над человеком, наделив его знанием конечности бытия.