Бетховен - [60]

В голове Бетховена роились новые планы. Он начал Струнный квартет № 16 (фа мажор, опус 135), тот самый, финал которого строится на знаменитом обмене репликами: «Muss es sein? Es muss sein!»[24]

У этой части была своя история. В июле Бетховен написал шутливый канон на тему разговора с одним из своих меценатов, Игнацем Дембшером. Тот хотел получить рукопись партитуры Квартета № 13, которую Бетховен уступил Шуппанцигу. Людвиг потребовал, чтобы Дембшер уплатил Шуппанцигу в качестве компенсации 50 дукатов. «Надо ли?» — спросил Дембшер. «Надо!» — со смехом ответил Бетховен[25]. В Квартете № 16 мотив «Muss es sein? Es muss sein!» из канона наподобие тех, которые Бетховен часто сочинял ради шутки, принимает размах метафизического размышления, давая ответ на вопросы, относящиеся к смыслу жизни и творчеству художника. Шутливый канон вырос в своего рода музыкальный диспут между силой смирения и силой воли. Это означает, как подметил Милан Кундера в «Невыносимой легкости бытия», что Бетховен здесь переходит от легкого к тяжелому, на языке Гёте простое «здрасте» может принять значение метафизического тезиса, добавляет он в шутку. Выдвигались и другие гипотезы, объяснявшие такой переход. Кроме одной, которую попробуем предложить мы: в промежутке Карл пытался покончить с собой.

Он дважды выстрелил себе в голову. Одна пуля пролетела мимо, другая попала в левую сторону черепа. Дата этого отчаянного поступка точно не известна: конец июля — начало августа.

Это был обдуманный поступок. Карл говорил, что хочет наложить на себя руки. У него, неуравновешенного, измученного, доведенного до крайности, был пистолет; Шлеммер, его квартирный хозяин, нашел его в чемодане вместе с зарядом. Шлеммер изъял оружие и известил Бетховена. Но Карл продал часы и купил себе другой пистолет. Потом уехал из Вены к развалинам замка Раухенштейн в окрестностях Бадена и пустил себе пулю в голову.

Он больше не мог так жить. Преследование со стороны дяди, постоянное шпионство — обложили со всех сторон… Бетховен задействовал всех своих знакомых: даже Шиндлер был всегда начеку и донимал Карла вопросами, где он был и что делал. Говорят, дошло до того, что Хольц напоил его, чтобы выудить признания. Раздраженный, ожесточенный, задыхающийся в этой неизбывной атмосфере подозрительности, Карл попытался обратиться к матери. Он всё делал тайком, «боясь попасться старому болвану». Деспот-дядя, прямо скажем, отвратительный в мучительных проявлениях своего отцовского невроза, внушал ему теперь только непреодолимое отвращение. Была и еще одна причина: долги. Он играл и проигрался. Ему даже случалось утаивать деньги, предназначавшиеся для уплаты за квартиру, а Бетховен всегда неохотно раскошеливался.

Карл лежал в луже крови. Он не умер. Неудача? Самоубийство, особенно неудавшееся, — часто способ наказать свое окружение. В данном случае — убить отца, что вскоре и произойдет. Рано утром его, бесчувственного, подобрал ломовой извозчик. Карл нашел в себе силы прошептать, что хочет поехать к матери.

Бетховен бросился туда, вместе с Хольцем. Карл был в сознании и при виде дяди пришел в ярость. Он больше и слышать не хочет о нем: «Хватит. Не донимай меня больше упреками и жалобами, всё кончено».

Десять лет борьбы, неловкой и дикой любви, разочарований и тревог, безумия, непоследовательности, яростно ревнивого воспитания, которым Прометей хотел вылепить свое творение, — и всё кончилось здесь, перед этим враждебным и замкнутым подростком с окровавленной повязкой на голове.

Но это был еще не конец. В Австрии самоубийство считалось преступлением, согласно общераспространенной католической морали, высшим проявлением глупости. Стоит ли пробуждать мертвецов и судить их, убивать во второй раз? А когда выжил…

В полиции Карл обвинил во всём дядю: это из-за него он хотел покончить с собой, он слишком дурно с ним обращался. Единственный способ избежать суда — записаться в армию и, разумеется, Бетховен должен отказаться от опекунства. Поскольку теперь стало ясно, что именно довело Карла до отчаяния и такого поступка: отсутствие религиозного воспитания. Кстати, пока Карл лежал в больнице, куда его перенесли, его каждый день навещал священник.

Бетховен терзается стыдом, угрызениями совести и злобой на племянника. И любовью — она никуда не делась. Он пишет ему, пытается вернуть доверие к себе, если оно когда-то было. Но теперь Карл, вернувшийся с того света, уже непроницаем для таких попыток, словно слова дяди больше не достигают его: он спокоен, решителен, отчужден. Он согласился, даже сам решил уехать в армию, как только сможет.

В эти минуты полного смятения Бетховен был не один. Стефан фон Брейнинг взял на себя судебные хлопоты и опеку Карла. Тем временем Бетховен продолжал мстительно преследовать его мать, брызжа ядовитой слюной:

«Ему нельзя позволить общаться с матерью, чрезвычайно развращенной особой. Ее глубоко порочная и дурная натура, то, как она беспрестанно побуждала Карла вытягивать из меня деньги, а затем делиться награбленным с ней, скандал, вызванный рождением ее дочери, отец которой до сих пор не обнаружен, а также уверенность в том, что общение с матерью приведет его к встречам с далеко не добродетельными женщинами, — вот чем объясняются моя тревога и мое ходатайство. Сожительство с такой особой, как она, не сможет наставить молодого человека на путь добродетели».