Бестселлер - [197]

Бурцев, однако, решительно переменился в связи с нападением Германии на Россию. Он занял позицию, идентичную его позиции 14-го года: решительный оборонец, не считающий возможным бороться с режимом, пока Россия защищается от внешнего врага.

Учитывая усложнившиеся условия, сообщаю, что Бурцев живет в отеле Капуцинов, тел. отеля: 77–78.

* * *

В этих последних строках не угадывается ли тревога? На мой слух, она звучит как бы под сурдинку. Колокол звонит, вроде бы, по Бурцеву, а значит, и по автору сообщений в НКВД. Ну, а «усложнившиеся условия» – тут и гадать нечего: немецкая оккупация Парижа…

В бесконечном анкетировании, учиненном советской властью в помощь органам сыска, было два этапа. В первом, простиравшемся от Октября вплоть до Отечественной, неизменно и грозно вопрошалось: находились ли вы или ваши ближайшие родственники на территории, оккупированной Белой армией? После Отечественной, на протяжении десятилетий, звучал тот же сакраментальный вопрос, но вместо белых – немецкие захватчики. (Поначалу писали: «оккупанты», потом в борьбе за чистоту языка заменили на «захватчики».)

Третьяков Сергей Николаевич ни разу не анкетировался. У белых был белым; у красных был заграничным резидентом. Но теперь, когда немец-то биваком встал, теперь… Нет, папки с делами об иностранцах французы погрузили на две баржи и отправили, пользуясь каналами, куда-то на юг, да и те, говорят, затонули во время бомбежки. Все это Сергей Николаевич знал, что называется, по своим каналам. Да и что там могло быть, в этих папках, о нем, Третьякове? Во всяком случае, не свидетельство ж о том, что он – Аллигатор. Другое было и впрямь тревожно – «усложнившиеся условия»: гестапо еще не обращалось за помощью к оккупированным, но уже действовало по своим спискам, которые иначе, как черными, не назовешь.

Третьяков, правду молвить, поначалу испытывал тревогу, позвольте сказать, косвенную. Нам, «анкетированным», хорошо известную. Сергей Николаевич беспокоился, не окажется ли он в «поле зрения» не сам по себе, а в связи с тем, что кто-либо из его знакомых уже оказался в «поле зрения».

В этом «уже» первенствовал Бурцев. Ни один из тех, с кем знался Сергей Николаевич, не пользовался столь сильной и стойкой неприязнью нацистов, как Владимир Львович. Не потому, что двадцать лет назад обвинял Ленина в прогерманском шпионаже. (И тем самым, между нами говоря, подал мысль тов. Сталину обвинить в том же соратников-заграничников Ильича, когда они оказались на скамье подсудимых. Мне это соображение кажется настолько оригинальным, что я его повторяю где ни попадя.) Нет, шпионаж ленинский причислялся к делу, так сказать, историческому. Живым и действенным было бурцевское изобличение «Протоколов», обвинение нацистов в расизме, в подготовке геноцида, он будто загодя улавливал тухло-гнетущий запах душегубок.

В беспокойствах Сергея Николаевича первенствовал Бурцев и, извините за выражение, технически, что ли. Свидания-собеседования происходили здесь, на рю дю Колизе, 30, в квартире четвертого этажа.

В этом же доме Третьяков владел еще двумя квартирами. Обе сдавал в наем, тем самым пополняя домашний бюджет не за счет лубянских органов, а за счет лиц, решительно враждебных этим органам.

Одна из квартир находилась в третьем этаже, точнехонько под комнатами, занятыми семейством Сергея Николаевича, как во времена оны его квартира на Кузнецком мосту была над ресторацией Кирпикова.

Так вот, там, в третьем этаже, размещался Российский общевойсковой союз. Это «размещение» сам Третьяков, к Союзу близкий, предложил некогда генералу Миллеру. Теперь во главе какого-то отдела находился другой генерал, а сам Миллер был давно похищен агентами НКВД. Или, как резко выражался Бурцев, «большевистскими гангстерами».

Клеймя гангстеров, Бурцев не жаловал и гитлеровцев. Первое нравилось пожилым офицерам стратегического назначения; второе им не нравилось. Появление Бурцева в четвертом этаже, не оставаясь незамеченным, могло, черт дери, навести на соображения, совершенно не нужные Третьякову.

Нам, многажды анкетированным, опасения и боязливость Сергея Николаевича понятны. Нехорошо, конечно, избегать старика, имея с ним лет двадцать доверительные отношения. И хорошо, что в «стукотне» не было почти ничего такого, чего нельзя было бы выудить из газет или разговоров отнюдь не с глазу на глаз. Иногда даже кажется, что Третьяков не без удовольствия цитировал собеседника.

Бедный Сергей Николаевич! Он слишком переоценивал возможные последствия своего очного знакомства со стариком Бурцевым. И слишком недооценивал степень заочного знакомства с ним, Третьяковым, генерала Оберта, шефа парижского гестапо.

Нет ничего уморительнее всезнайства романистов или сценаристов, изображающих сумеречные глубины «совершенно секретного». Да там ведь, господа, загадок бездна. Так нет, то «версию» выдадут, а то и попросту солгут.

Я, господа, не знаю, откуда ветер тянул. Кто-то, помнится, пальцем указывал на… Минск. Немцы, дескать, так скоропалительно овладели белорусской столицей, что и архивом НКВД завладели. Но извините, отчего же это именно в Минске обнаружилась какая-то «папка Третьякова»? Вот другое. Арестовали в Париже Третьякова, допрашивали, выясняли: оказалось – гвардейский офицер; бывший, царский, ну, отпустили с Богом. Я вовсе не против. Даже напротив, рад за гвардейца-белогвардейца. А только вопрос неотступный: почему это именно за Третьяковым охотились? Мне и такая оказия на ум взбредала: не промен ли шила на мыло? О ту пору наши органы, вроде бы, обнюхивались с ненашими органами, вроде бы, опытом обменивались, а также, вроде бы, сдавали друг другу резидентов устарелого образца. Ой-ой-ой, продолжать не стану. Охота была на старости лет зубы-то выплевывать, чай, дорого стоят они, вставные.